Словно царица среди своих придворных, жила Ольга среди шишей и так сблизилась с ними, что после разлуки и она выбегала им навстречу и шиши приветствовали ее радостными кликами.
— Только укажи нам этого Ходзевича, — говорили некоторые из наиболее пылких, — мы с него живого кожу снимем, с окаянного!
— Не боись, боярышня, — говорили добродушные, — сыщем твоего Петра Васильевича и тебя ему в целости предоставим. Только дай ляха извести!
Лапша сообщил ей все новости и, между прочим, о движении Ляпунова и Терехова.
— Тебя к нему живо предоставить можно, — говорил он, — только время теперь такое — лях везде рыщет. Где ему уберечь тебя! По мне, лучше пообождать малость!
— Делай, как знаешь лучше! — ответила ему на это Ольга.
— Друг мой, Петр Васильевич, — сказал Ляпунов Терехову-Багрееву, — душа моя не терпит боле. Так бы и полетел на Москву, да, сам знаешь, дело не пускает! Съезди ты, на Божескую милость, на Москву к брату Захару! Чего они там мешкают? Ваське-душегубу и часа на престоле не сидеть, а они на-кось!
Терехов и без того сам рвался из Рязани. Тяжело ему было сидеть без дела, когда обездоленная Русь обливалась слезами и кровью.
— Спасибо за доверие, — сказал он, — давай грамотку, Прокопий Петрович, завтра же поеду!
— Вот и дело! — обрадовался Ляпунов. — Так на заре и в путь. А грамота готова!
На другой день Терехов выехал на своем аргамаке, захватив с собой немного казны. Он решил сделать на три дня пути крюка и заехал под Калугу в усадьбу Огренева-Сабурова, чтобы повидаться с Ольгой, причем надеялся на то, что Федька Беспалый устроит ему желанное свиданье.
Он скоро выехал на Оку и поехал ее берегом. Широкая река плавно катила свои волны; справа весело зеленел лес, из которого неслись песни птиц, и среди этой летней природы казалось как-то странно, что и в этот радостный день льются кровь и слезы и Русская земля стонет от злых врагов.
Но вот где-то раздался мрачный крик вороны. Терехов вздрогнул, и злое предчувствие овладело им. Невыносимый жар изнурял коня и всадника. Он свернул на большак и остановился на постоялом дворе.
— Эй, есть ли жив человек? — крикнул он, соскочив с коня и входя в избу.
Изба была пуста. Терехов окликнул в другой раз. За дверью послышался шепот.
— Чего пужаешься? Видишь, русский! — убеждал кто-то кого-то.
Терехов подошел к внутренней двери. Она распахнулась, и Терехов увидел целую семью. Небольшой мужичонка, борода клином, испуганно стоял на пороге и низко кланялся. Рядом с ним была высокая баба с младенцем на руках, а за ее паневу цеплялась ручонками белокурая девочка.
— Чтой-то вы словно вымерли? — недовольно сказал Терехов. — Вытри коня да засыпь ему овса, а меня напоите чем-либо… похолоднее только!
— Сейчас, боярин! — ответил, кланяясь, мужичок и выбежал за двери.
Баба зорко оглядела Терехова и потом, уже смело подойдя к столу, с поклоном сказала:
— Ты уж не обессудь нас, боярин! Озорниками напуганы очень!
— Какими такими?
— Чужак ты, верно, что про наши беды не знаешь. Какие? А ляхи из Калуги, сапежинцы, а татары да казаки оттуда же! Одни русские еще не ругаются над нами, смердами. Ну, мы и не выходим. Пошарят, поищут — мы-то в погреб прячемся — и уедут. Так мы и слывем за пустой двор. Будто в бегах.
— А чьи будете?
— Да боярина князя Степана Иваныча, царство ему небесное! — Баба набожно перекрестилась.
Терехов вздрогнул и поднял голову. Мысль о том, что Ольга осиротела и вольна в своей воле, оживила его.
— Да разве он помер? Когда? — спросил он дрогнувшим голосом.
Баба боязливо оглянулась по сторонам и зашептала:
— И вправду ты чужак, коли этого не знаешь. Мы думали, в Москве и то ведомо. Убили князюшку ляхи, а усадьбу сожгли!
Терехов откинулся к стене и уставился на бабу, а потом вскочил как ужаленный.
— А Ольга, боярышня? С нею что? — прохрипел он.
Баба в испуге отшатнулась.
— А ее лях-то этот самый в полон увез, для того и напал с ордой своей! А Маремьяниха-то с Мякинным — знаешь их? — поехали правды искать, да так и сгинули. Ах ты Царица Небесная! — И баба с сердечной болью смотрела на Терехова, а тот, не слыша ее последних слов, упал на лавку и в отчаянье бился головой о стену.
