Не доезжая круга, «вор» сошел с коня и направился к своему месту. Под пышным балдахином, на возвышении, стояли два высоких кресла на алом сукне, а подле них — два низких табурета; несколько поодаль, ниже кресел, были расположены полукружием с боков табуреты.
«Вор» поднялся на возвышение и сел в кресло, рядом с ним по правую руку села Марина.
— Этого-то и зовут царем? — шепнул Андреев Терехову. — Тьфу!
И правда, кроме дорогого костюма, в «воре» ничего не было царского. Невысокого роста, полный, с одутловатым лицом, он не имел ничего величественного. Толстый нос, мясистые губы, причем нижняя губа опускалась книзу, придавали ему вид слабого, безвольного пьяницы, каким он и был на самом деле.
Его безобразие еще увеличивалось от контраста с Мариной и ее подругой. Хотя заботы и тревоги наложили на лицо красавицы Марины, урожденной Мнишек, свою печать, но она все еще была настолько прекрасна, что Ян Сапега забывал свою гордость и тщеславие в ее присутствии.
Терехов испуганно толкнул своего друга.
— Дурень! Разве здесь можно говорить такое? — сказал он и вдруг побледнел. — Смотри, смотри!
Андреев увидел, как ниже на табуреты садились польские паны и киргизы, а русские вкруг становились подле и сзади царька.
— Ничего не вижу!
— А там! — Терехов указал пальцем.
Андреев увидел молодого красивого человека с черной бородкой в пышном дорогом костюме. На нем была золотая проволочная кольчуга, надетая поверх серебряного нагрудника. Шлем со стрелкой покрывал его голову, и богатая перевязь от меча, вся усыпанная яхонтами, украшала его высокую грудь.
— Князь Теряев! — сказал Андреев и с удивлением спросил: — Да разве не в Москве он?
— Вот видишь. У нас говорили, что он ушел в Тушино. А князь Огренев за него свою Ольгу прочит! — ответил Терехов, и при этом его глаза сверкнули.
Андреев знал, что еще в Рязани Терехов полюбил Ольгу Огреневу, и она его, да поперек их дороги стал сам отец, проча ей Теряева. Он сочувственно вздохнул и хотел утешить своего друга, но тут снова загремели бубны и два бирюча[4], выйдя на круг, стали кричать:
— Кто хочет царя-батюшку потешить, выходи! Припасен у нас боец-удалец, охота ему свои руки порасправить, царю-батюшке свою удаль выказать. Кто хочет, выходи.
В то же время на огороженное цепью место вышел стрелец, сбросил с себя кафтан и шапку и, поклонившись царю, медленно стал ходить по арене. Это был действительно богатырь. Он оправил свою рубаху, подтянул кушак и хвастливо крикнул:
— Выходи, не бойсь! Насмерть не зашибу, а царь-батюшка рублем подарит!
— Кто хочет, выходи! — повторяли бирючи.
Наконец из толпы выделились два парня. Один из них легко перескочил через ограду и, бойко поклонившись царю и народу, помолившись на видневшийся собор, снял свой кафтан с шапкой и стал надевать рукавицы.
Царек подал знак, и бойцы стали друг против друга шагах в шести.
Начался бой, но со второго же удара бойкий паренек упал на землю с лицом, облитым кровью. Второго постигла та же участь.
— Довольно! — произнес царек.
Бойца сменили борцы. На арене боролись русские крест-накрест, киргизы на поясах. Потом тянулись на палках.
Терехов и Андреев ничего не видели. Первый не спускал взора со своего соперника, ненавистного ему Теряева-Распояхина, а второй — с лица Варвары Пржемышловской. Оно было прекрасно. Снежной белизны, с ярким румянцем, с горячими, как звезды, глазами, оно отражало все перипетии борьбы, происходившей на арене.
— Ишь, — шептал про себя Андреев, — если бы не еретичка…
Царек оглянулся назад и что-то проговорил; в ту же минуту князь Теряев отделился от свиты и медленно сошел вниз, а вышедшие бирючи снова закричали:
— Именитый болярин князь Теряев-Распояхин желает царя-батюшку боем на мечах потешить. Если есть охочий дворянский сын иль боярский сын, болярин или князь, пусть на клич отзовется!
Андреев не успел оглянуться, как Терехов уже очутился за оградой и принял вызов, сказав:
— Не хочешь ли со мной, князь, потешиться?
Князь взглянул на него и побледнел, но улыбка тотчас вернула ему самообладание. Он узнал Терехова и понял его злобу.
— Что же! — ответил он. — Ты — боярин, и мне с тобой биться не бесчестье. А что же ты царю не поклонишься?
