В избе было тепло. Печь протопилась и не дымила. Евдоха еще не успела нарезать полотна и запеленать малыша, как в избу опять вошла Лушка. Вид у нее был несколько виноватый.
— Саврас за кадкой послал, — пояснила она. — Я уж и так и так отнекивалась: мол, зачем на ночь глядя кадка-то тебе? Евдохе, говорю, может, в ней надобность еще, завтра заберу. А он: неси, и все тут! Ну что ты с ним будешь делать!..
— Забирай, — сказала Евдоха. — Уже нет надобности. Спасибо, соседка.
— Ты не серчай, — оправдывалась Лушка. — Уж он такой упрямый, прямо силов нет…
Она вдруг замолчала и уставилась на ребенка.
— Чего ты? — спросила Евдоха.
Лушка не ответила. В глазах ее мелькнул испуг. Забеспокоилась и Евдоха:
— Да что замолчала-то? Ребенков не видела? У самой-то четверо, поди.
Лушка сглотнула слюну и наконец выговорила:
— А чего это он у тебя такой… такой здоровенький?
Евдоха посмотрела на мальчика. Действительно, на его теле и лице не было больше ни ссадин, ни синяков. Проведя с ним весь день, она и не заметила, как исчезли последствия тряски в закрытой корзине. Лишь посторонний взгляд заставил ее вспомнить, в каком ужасном состоянии ребенок был утром. Она была удивлена не меньше Лушки, но гораздо больше ее обрадована.
— Слава Перуну, — улыбнулась она. — Будет жить мой мальчик. Саврас-то другое сулил…
Лушка ее радости, однако, не разделила и по-прежнему глядела на мальчика с испугом.
— Он не как все, — прошептала она. — Он растет…
Было в самом деле странно представить, что малыш мог уместиться с головой в небольшой корзине. Сейчас он уже не лежал, а сидел в ней, прижав к груди правый кулачок и подняв коленки. Он сосредоточенно молчал и, казалось, внимательно прислушивался к разговору двух женщин.
Ни слова больше не говоря, Лушка схватила пустую кадку и поспешила вон из избы. Евдоха не пыталась ее остановить.
Она взяла дубовую пряничную доску, провела по ней ладонью и произнесла твердым голосом:
— Низко кланяюсь вам, боги. Благодарю тебя, Перун, что даровал мне сына на старости лет. Сохрани его от всех бед и напастей. Пусть отныне будет имя ему — Дар.
В просторном зале Белого Замка, где собирался обычно чародейский синклит, было холодно, несмотря на ярко пылающие в очаге поленья. Филимон, забравшись с ногами в большое дубовое кресло и натянув на голову шерстяной плащ, пытался согреться приправленным пряной гвоздикой таврийским вином. Горячий бронзовый кубок остывал и опустевал с обидной быстротой.
— Уф-ф! — воскликнул с показным возмущением Филимон. — Не припомню такой студеной зимы! Нет, ты как хочешь, хозяин, а я сегодня больше никуда не полечу. Да и ночь вот-вот наступит.
Белун, верховный чародей и хозяин Белого Замка, отвлекся на миг от Звездной карты, занимающей значительное место на огромном дубовом столе, и покачал головой:
— Тебе ли ночи бояться! Любимое время твое.
— Так то летом, — поежился человек-филин. — Летом по-другому. Мышь от страха запищит аль деваха завизжит — все забава. — Он хмыкнул и чуть не поперхнулся глотком вина. — А ныне…
Но Белун не дал ему увлечься жалобами на зимнюю стужу:
— Не время, Филька, попусту слова изводить. Говори, что заприметить сумел?
Филимон с сожалением взглянул на стоящий подле очага кувшин. Но уж больно не хотелось вылезать из-под шерстяного плаща, и он, вздохнув, принялся перечислять виденное в очередном дозоре.
— В Заморочном лесу нечисти вроде нет. Волки за жеребцом гнались, не волкодлаки — волки, да тот живым ушел от них.
— Откуда жеребец там взялся? — вскинул Белун седые брови.
Филька пожал плечами и продолжил:
— В Братских Княжествах — Ильмере, Ладанее, Венедии — тоже спокойно все. Беренды довольны, что их за дикарей перестали считать. Их Грым Отважный восточные рубежи Ильмера и Синегорья охраняет от айгурских племен. Те в последнее время присмирели, о грабежах не помышляют пока. Новый вождь у них — Рум. О нем я слышал только, видеть не довелось. В Этверской пустыне савраматы, похоже, к набегу готовятся. На кого, еще не выведал. Да им и без разницы, на кого нападать, хоть друг на друга, тем более что вожди их переругались между собой. Как бы то ни было, раньше поздней весны не высунутся.
