Почти угроза прозвучала в ее словах. Это и вывело его из себя. Он любил ее, но когда она вот так вынуждала его признаваться в этом, Эдуард считал это невыносимым. Он холодным голосом, в котором прорывалось сдерживаемое бешенство, произнес:
- Я люблю вас, но я, черт побери, не готов любить все, что вас окружает, - вашу мать, вашу лошадь, вашего ребенка, наконец!
Бледность разлилась по ее лицу, зеленые глаза потемнели, и с ее губ едва слышно слетело:
- Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше.
Она вышла так быстро, что он, раздосадованный этим разговором, не успел ее остановить. Ее шаги затихли на лестнице. Эдуард прошелся по комнате, заметил на ковре кремовую шелковую перчатку, которую обронила Адель. Перчатка была еще теплой и хранила ее запах - тот неуловимый запах роз и лилий, который окутывал всегда саму Адель. Эдуард вспомнил ее последнюю фразу, которую она ему бросила, и только сейчас понял, сколько боли и отчаяния звучало в ее голосе. Надо было удержать ее… Да-да, несомненно, надо было!
Он поспешно вышел, почти бегом направился к лестнице, заметил платье Адель, мелькнувшее за дверью, и громко окликнул ее, но она исчезла, не обернувшись. Он мог ее понять - она была оскорблена в своей наивно-восторженной радости. Но, черт возьми, нельзя же допустить, чтобы все так нелепо оборвалось - ведь раньше у них все было так дружно! Он стремглав спустился по лестнице, готовый бежать за ней следом, остановить ее, успокоить, заставить улыбнуться. И, только приблизившись к двери, Эдуард заметил привратника.
Лакей почтительно поклонился, пряча глаза и не произнося ни слова. Граф де Монтрей остановился, теперь уже в нерешительности сжимая в руке женскую перчатку. Сейчас, когда его увидел слуга, намерение догнать Адель не казалось таким уж правильным. Помолчав немного, Эдуард произнес, обращаясь к лакею:
- Видели вы даму, которая только что вышла отсюда? Бегите за ней, мой друг, и помогите ей нанять извозчика.
Он вернулся к себе, размышляя о том, что случилось. О том, как она сказала: «Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше». Черт побери! Как трудно все-таки иметь дело со столь идеалистически настроенными особами! Они дарят массу новых ощущений, но в конце концов все это заканчивается глупейшими скандалами. Что ей взбрело на ум? Разве была причина так оскорбляться? Он готов был давать на ребенка деньги, столько, сколько потребуется, он мог бы даже быть ему отцом. Ну не жениться же он должен, в самом деле!
И все-таки, несмотря на раздражение, ему было досадно, тоскливо и очень неприятно от того, что Адель была расстроена. Это была их первая размолвка. Нет, он не должен позволить ей разрастись в ссору. Завтра же, когда она немного успокоится, он поедет к ней. Завтра он тоже успокоится и сможет быть не таким раздражительным. Он так привык к Адель, что разлука казалась ему событием куда более тяжелым, чем эта беременность. Последнее он как-нибудь переживет. Но расстаться, потерять эту юную, прекрасную женщину с чистой душой, которая одна и любит его искренне на всем свете, - нет, на это он был неспособен.
Было еще только три часа пополудни. День казался Эдуарду нескончаемым. Он представил себе вечер, который нужно коротать в одиночестве, среди тягостных воспоминаний о сегодняшней размолвке, и это показалось ему невыносимым. К тому же, от нынешнего свидания с Адель он ожидал совсем иного, но она убежала, а он остался неудовлетворенным. В нем осталось желание женщины - на этот раз любой.
Он еще минуту раздумывал, потом снова спустился вниз, взял у привратника цилиндр и трость и приказал подавать к крыльцу его голубое тильбюри.
- Вы догнали даму, о которой я вам говорил? - осведомился Эдуард сухо.
- Догнал, ваша светлость, но она плакала и слушать меня не захотела. Она села в фиакр, который остановила сама, и уехала.
Всю дорогу, пока извозчик вез ее на улицу Риволи, Адель не могла поверить, что все, что случилось, - правда.
Ей приходилось признаться, что она совсем не знала Эдуарда де Монтрей. Когда он сегодня предложил ей поехать к нему домой, она восприняла это как знак доверия и любви с его стороны, и поэтому решила, что именно в такой день и следует все сказать. Ведь она достаточно ждала: первые подозрения появились у нее уже давно. Она никому ничего не говорила, она ждала, убеждаясь понемногу, что ее догадки правильны. Потом уже не осталось сомнений, и, убедившись, она испытала какой-то детский восторг. Надо же, она стала взрослой! У нее будет ребенок, так же, как у любой дамы, - сын или дочь! Жажда материнства в ней еще не проснулась, в ней говорило тщеславие да еще желание порадовать Эдуарда. Она ведь заметила, как охватывает его порой мрачная меланхолия, и тогда он даже не улыбается, молча слушает ее речи, видимо, относясь к ним как к речам ребенка. Он часто бывал задумчив. Можно ли удивляться, что ей хотелось сделать его счастливее? К тому же, ребенок - это была частица его, навсегда оставшаяся в ней, маленькая, теплая, любимая. Еще даже не признаваясь ему в беременности, она уже знала, как назовет свое дитя: Дезире - желанная или желанный.
