Броднер теперь понимал, что все, что здесь произойдет с ним, будет во многом зависеть от него самого. Но изменился ли он за последнее время настолько, чтобы быть способным хоть на какие поступки. Конечно, того Броднера, которого знали в вермахте, больше как бы не существует. Все, чем жил начальник отдела «Один-Ц», — строгие формулировки инструкций и приказов, точные фразы служебных донесений, имена сослуживцев и клички агентов, все это куда-то уходит из его сознания. Голову впервые в жизни наполняет звенящая пустота, от которой не долго и с ума сойти.
Ну а если всерьез? Что из себя может представлять его будущее? Еще недавно, бесцельно блуждая по лесу, он готовил себя лишь к одному — пассивному созерцанию. Вздумалось как бы со стороны посмотреть, что с ним произойдет. Русские оказались подозрительно внимательны к его персоне. Может ли это не озадачивать? Впрочем, если русский майор — разведчик, то поступить иначе он и не мог. Этот офицер, придя после ужина, как-то мельком, словно невзначай, взглянул на его повязку и загадочно улыбнулся. Что-нибудь пронюхал? Узнал правду? Но от кого? Неужто сболтнул доктор?
Не возвращаясь к предыдущему разговору, майор спросил:
— Господин Броднер, вы готовы вести откровенный разговор?
Полковника такой вопрос явно смутил. Он ответил вопросом:
— А разве я не был с вами откровенен?
— В этом я пока не уверен.
— Господин майор, — помедлив, сказал полковник, — я умею дорожить своей честью. Надеюсь, вы убедитесь в этом.
— Вам не надоело безделье?
— Смотря какое…
— На фронте продолжаются жаркие бои, а вы от них в стороне.
— Моя война окончена.
— Кстати, вы ранены в бою? — Борцов на этот раз не взглянул на повязку. — Когда взорвалась наша фугаска, вы отделались лишь легкой контузией.
Броднер побледнел. Он был уверен, что русские не оставят без внимания его повязку, и все же старался скрывать свое малодушие. Обескураженный прямым вопросом, попытался выяснить то, что его беспокоило последние дни.
— Вероятно, вам уже известен характер моего ранения. Скажите, откуда?
— Из дневника вашего адъютанта.
— Лейтенанта Руммера?
— Да.
— Стоит ли вам, господин майор, обращать внимание на какую-то царапину, — уклончиво проговорил Броднер. — Ранение пустяковое.
Подумав, что такой ответ вряд ли убедит собеседника, Броднер быстрыми движениями стащил с головы бинт. Узкая, продолговатая полоска, начинавшаяся у правого виска, скрывалась за ухом. Она имела какой-то неопределенный сизо-бурый цвет.
— Ну, зачем еще это? Зачем? — произнес Борцов укоризненно. — Мы же с вами не на любительском спектакле.
Броднер опустил руку.
— Вы хотите, чтобы я сказал… Чтобы сознался, что не видел иного выхода… Да, так оно и было… Там, в лесу… Но мне помешали… До сих пор не знаю, хорошо это или плохо…
— Как видите, я прав, — после значительной паузы проговорил Борцов. — Рана ваша все-таки серьезная. Хотелось бы, чтобы и выводы из этого были серьезными.
— Никогда прежде Манфред Броднер не занимался самоосуждением. Других осуждал, себя же — нет. Я был уверен, что делаю именно то, что и должен делать. Все мои поступки были освящены свыше. Вашу границу я перешел не потому, что считал это необходимым. Был приказ фюрера. Не мне вам говорить, что такое для военного приказ. В то время я командовал ротой и я повел солдат, не подумав, нужно ли их вести в Россию. Да и потом столь же беспрекословно выполнял все приказы, ведь меня всю жизнь учили повиновению. В семье. В реальном училище. В военных школах рейхсвера… У нас когда-то было много политических партий, они вечно враждовали между собой, за что-то боролись… Лично меня это совершенно не интересовало. Какое дело солдату до политики. И когда после долгих лет безупречной службы, наших выигранных и проигранных сражений, после ужасной жизни в окопах, траншеях, блиндажах, под пулями, снарядами, бомбами, — мне все же стало ясно, что мы, немцы, совершаем преступление, я уже ничем не мог оправдать себя.
Броднер говорил, отведя глаза в сторону, будто бы безразличен к тому, какое впечатление производит на русского офицера его исповедь. А тот слушал внимательно, даже слишком.
