Петров отдал честь майору Пережарову.
– Господин майор, этот офицер будет мне очень полезен в качестве наблюдателя. Он может также передавать сообщения непосредственно английским офицерам. Я хотел бы взять его с собой в полет.
Пережаров пожал плечами:
– Как пожелаете.
Простившись с капитаном Уоллисом, я покинул особняк и направился с неожиданно примолкшим Петровым к берегу озера. Маленький деревянный причал восстановили и протянули туда, где были пришвартованы гидросамолеты.
– Вам знакомо устройство «Эртца»? – спросил Петров.
– Я знаю, что немцы отказались использовать их в военных целях.
– Не совсем. Вот так мы его и получили. С этой машиной дьявольски трудно управляться, но в ней есть особая прелесть. Малышка «Ганза» – просто сокровище. Вы даже не почувствуете, как она взлетает и приземляется. Как стрекоза. Но «Ганза» – одноместная.
– Вы управляете обоими самолетами?
– Я единственный оставшийся авиатор. У вас имелся какой-то опыт воздушных полетов? Кажется, Коля упоминал об этом.
– Мой самолет был экспериментальным.
– Да. – Он задумался. – Конечно; в Киеве.
– Я Коле очень обязан.
– Вы – из его ближайших друзей? Он был по-настоящему богемным человеком, но осознавал свое предназначение.
– В политике? – Я пожал плечами. Мне никак не удавалось ухватить нить разговора.
Мы дошли до конца причала.
– Жарко, как в пекле, а? – Петров снял фуражку. – Там прохладнее. – Он, казалось, тосковал по небу. Солнечный луч отразился от его монокля. Стекло сверкнуло подобно глазу дракона. – Вам, однако, удалось выжить. Вы отчасти мошенник, не так ли? И так попали в разведку.
Я сделал вид, что не заметил оскорбления:
– Это было единственное, что я мог сделать.
– Шпионить.
– И заниматься саботажем. Мне следовало наилучшим образом использовать свои инженерные способности. В борьбе с врагом.
– Вы всегда были против красных?
Я удивился, почему он так тщательно меня допрашивает:
– Я решительно сопротивлялся им.
– Вы с Колей расходились во мнениях?
– Только в этом вопросе.
– Я его поддерживал. Я был за Керенского, понимаете? Мы все виноваты.
– Революция Керенского стоила мне академической карьеры.
Петров посмотрел вниз, на радужные масляные разводы на воде.
– Мы все виноваты. Но мы с вами пережили Колю.
– Виноваты? В чем?
– В том, что не прислушались к нашим сердцам. Каждый может предвидеть будущее, разве не так? Дело в том, что мы отказались принять то, что увидели.
– Будущее?
– В кофейной гуще или на наших ладонях. В колоде карт или в очертаниях облаков.
– Я не суеверен. К сожалению, я рационалист.
– Ха! И вы живы – а Коля мертв. – Он окликнул механиков, лежавших на траве у самого берега. – Нам понадобится «Эртц».
Потом его внимание, казалось, привлекли стоящие вдалеке ивы.
– Мы сейчас отправимся? – спросил я.
Петров поморщился.
– Почему бы и нет? – Он погрузился в свои мысли. Я подумал, что он слишком непостоянен. – Есть кое-что, что я хочу сделать. Ради будущего.
Я предположил, что он думает о смерти и хочет написать завещание.
– Хотите передать это мне?
– Что? Да, если пожелаете. – Он потер пальцем левое веко, потом усмехнулся. – Если пожелаете. Так вы не можете предвидеть будущее? А ведь вы ученый!
Возможно, он позаимствовал что-то из модного мистицизма в доме Михишевских, что-то у своей сестры Лолли, той Наташи из минувших счастливых дней.
– Идемте.
Я возвратился с ним в особняк, в маленькую комнату на первом этаже; теперь в ней обитало несколько человек, а раньше она была кладовкой. Здесь все еще пахло хлебом и мышами. Из-под матраца Петров вытянул непочатую бутылку французского коньяка.
– Вы такой любите?
– Когда-то любил.
– Хорошо. Мы выпьем. За Колю.
– Не могу отказаться.
Мы расположились на подоконнике. За окном был виден неопрятный огород. Двое рядовых пытались привести его в порядок. Они работали умело, как крестьяне. Петров откупорил бутылку и вручил ее мне. Я пил медленно, с удовольствием. Он нетерпеливо отобрал у меня коньяк и запрокинул голову, выпив почти половину одним глотком. За время войны его горло, очевидно, загрубело. Он вернул мне бутылку. Я сделал большой глоток, но в бутылке еще оставалось немало. Петров разразился неприятным смехом, запомнившимся еще с петербургских времен, одновременно напряженным и негодующим. Он прикончил бутылку, оставив на дне лишь несколько капель:
