Есть очень деструктивная линия фантазий. Когда мы с ней стали жить, она была будто бы абсолютно уверена, что я умру молодым и довольно скоро. Она представляла себе это в разных формах, разыгрывала на психодраме. Постепенно меня достало жить под постоянным колпаком такого давления, я взбунтовался. По моему ощущению, я точно так же могу умереть молодым, как пережить ее. Потом пошли фантазии про смерть ребенка. Говорят, это обычное дело у матерей. Но звучит, когда она рассказывает, жестко. Идем по мостику, и вдруг она говорит: «А ведь стоит его уронить вниз – и его уже не спасешь», или у горячей плиты: «Стоит облить его маслом…» Это тоже иногда достает – даже меня, а ее, надо полагать, гораздо сильнее.
В конце этих фантазий, где легко увидеть древнегреческую Медею или ту же Афродиту, Витка остается одна, как в начале ее сказки про Великого Медведя. Возможно, тогда она возвращается к своему Медведю. Человечий мир, так сильно её достающий, остается где-то в стороне, далеко внизу под горой, за морем. Она возвращается в природу, сама к себе, сама в себя.
Чудесная байка. Еще недавно она была – центровая. Пару лет назад Витка обожала рассказывать ее кому ни попадя.
Впервые Витка увидела меня на психологическом семинаре, где я был одним из ведущих, а она – студенткой-участницей. Семинар был очень большой, человек 150-200. Не считая встреч на лестницах, когда ничего еще особо не прорывалось в сознание (хотя вроде бы она еще в первые дни сказала подруге, что ее выбор – вон, с длинными патлами, в дикой рубашке, скачущий), первый раз она увидела меня на психодраме, когда я ставил сцену своего будущего. Мне было тогда 29 лет, а ставил я на сцене, что будет со мной в 33. Картинка получалась такая: один, совсем один, в друзьях только луна и море. Я переживал тогда период скитаний, бродяжил. Нехваткой любви так пахнуло в зал, что не одна Витка, а немало прочих девиц чуть не повскакивали с мест, чтобы немедленно меня приголубить. Образ Сиротинушки работал на полную мощность. Но Витка не вскочила (хотя хотела). Знакомство отложилось на последний день, на финальный банкет.
В этот вечер она танцевала в зале босиком. Я очень любил гулять босиком по жизни, начиная с последнего курса университета, куда ходил без ботинок. Я выскочил на танцы из-за стола и принялся танцевать напротив ее. Тоже босиком.
Как ее звали – я не знал, но про себя я назвал ее «Гея». Это древнегреческая богиня Земли, если кто не знает, или просто сама Земля. Она была тяжелая и сильная. Танцевала отлично. Мы станцевали медленный танец молча, глядя друг другу в глаза. Она мне только сказала, что на той психодраме хотела быть моей любовью. Потом пошла быстрая музыка, но мы продолжали кружить, гладя друг другу волосы. Тогда за мной явилась взволнованная моя подруга – с которой я приехал на семинар. Заревновала. Я пошел к столу, но скоро опять выбрался на танцы. Гея меня притягивала.
Потом мы целовались с Геей на скамейке у входа в спальный корпус. И я не обращал внимания, что подружка моя проходит мимо. Такой приступ свободы был мною испытан, наверное, впервые; ах, как трудно, сладко и горько оказалось дальше идти по этой дорожке!
Но это книга Виткиных телег, все-таки, а не моих.
Мы разъехались на следующее утро; взяли друг у дружки адреса.
Я еще приехал на Украину через пару месяцев. В Одессе, где я заканчивал работать, мне было совершенно неуютно, и я старался уезжать на каждые выходные. В июле я приехал в Крым повидать свою Гею. Я нашел дом по адресу на конверте: частный, на окраине. Ее не было, но мама меня приютила. Витка, поссорившись с нею, уехала за пару дней до этого в малоизвестном направлении. Мама пыталась ее вызвонить, но чтобы дочку не компрометировать и вообще по принятой в семье системе вранья, передавала через каких-то знакомых, что ей надо срочно приехать в Симферополь по делам в институте. В июле это смотрелось малоубедительно, и Витка так и не приехала. Два или три дня я прожил у ее мамы. Я мало что помню; ярко запомнилось, как мама показывала мне, якобы возмущенно, Виткины фотографии голой. Ох, семейные сценарии! – думал я. Мощная штука! Так и уехал.
