Почему столь далёк путь от Карфаген? до епископа Гиппона Царского?
Я озабочусь тем, чтобы ты получил это письмо, и ещё прошу тебя непременно прочитать его. Однако у меня уже больше нет никакой надежды, что слова, которые я пишу, найдут в тебе отклик. В таком случае труды мои были бы напрасны>{154}.
Я боюсь, Аврелий. Я страшусь того, что однажды сделают отцы Церкви с такими женщинами, как я. И не только потому, что мы женщины, — так, женщинами, создал нас Бог! Но потому, что мы вводили в искушение вас — мужчин, — так, мужчинами, создал вас Бог. Ты полагаешь, что Бог любит евнухов и кастратов сильнее тех мужей, что также любят женщин? Будь тогда осторожен, восхваляя дело созидания Божьего, ибо Бог не создал мужчину для того, чтобы ему стать кастратом.
Я не могу забыть то, что произошло в Риме, и я больше не думаю о себе самой. Ведь, по сути дела, это не на меня ты обрушился в тот раз. То была — Ева, милостивый господин епископ, то была — женщина. А тот, кто свершает несправедливость по отношению к одной, опасен многим>{155}.
Мне холодно, ибо я боюсь, что наступят дни, когда женщин, как я, лишат жизни обычные мужи Церкви.
А почему их лишат жизни, милостивый господин епископ?
Потому что они напоминают вам, что вы отринули вашу собственную душу и дары Божьи. И ради кого? Да, ради самого Бога, говорите вы, ради Того, Кто создал небо над вашими головами, а кроме того, землю, где, как общеизвестно, есть и женщины, что дают вам жизнь, производят вас на свет.
Если бог Есть, да простит он вас. Но, возможно, однажды вы предстанете пред судом за все те радости жизни, к которым вы повернулись спиной. Вы отрицаете любовь между мужчиной и женщиной. Возможно, это вам простится. Но поступаете вы так во имя Божье!
Жизнь коротка, и мы знаем столь ничтожно мало. Но если это по твоему наущению откровения твои были переданы мне для прочтения здесь, в Карфагене, то мой ответ — нет! Я не дозволяю окрестить себя, милостивый господин епископ! Это не Бога я боюсь! Я чувствую, что уже живу с ним в душе, и тогда разве не он создал меня?! Это не назаретянин удерживает меня; возможно, он в самом деле был человеком Божьим?!
Разве он, кроме того, не был справедлив к женщинам? Это теологов я опасаюсь. Да простит назаретянинов Бог их за всю ту нежность и всю ту любовь, что они отринули.
Я выговорилась и облегчила свою душу>{156}. А теперь, милостивый господин епископ, надо пить!>{157} Я сижу под нашей старой смоковницей в Карфагене. В этом году она приносит цветы в третий раз>{158}. Но она не приносит никаких плодов>{159}.
Будь здоров!>{160}[105]
Меня снова мучает множество вопросов. Послала ли Флория письмо Аврелию? Или же не осмелилась в решительный момент его отослать? Что-то в этом роде мелькает в письме. Она пишет: она, мол, страшится того, что отцы Церкви сделают однажды с такой женщиной, как она!
Как явствует из нескольких моих примечаний, я склоняюсь к тому, что письмо действительно было послано епископу Гиппонскому. Существует возможность, что письмо это жило более или менее скрытой жизнью в истории католической церкви. Даже если оно было передано в ряде списков, вовсе нет необходимости в том, чтобы его знало множество людей. Первоначальный исконный пергамент, естественно, мог также — намеренно или безо всякого намерения, случайно, — лежать в абсолютном забвении до тех пор, пока он внезапно не вынырнул в XVI веке. Но что произошло после этого?
Возможно, мой экземпляр «Codex Floriae» пролежал в какой-то монастырской библиотеке до тех пор, пока не был недавно найден и продан в маленький антиквариат в Буэнос-Айресе. Владелец антикварной лавки упомянул о том, что он охраняет интересы своих клиентов. Ведь и какой-то священник, a в данном случае монахиня, могли оказаться в обстоятельствах, которые повлекли за собой известные потребности в деньгах.
Что же касается стой передачи рукописи, я вижу здесь, кроме того, другую возможность. Получил ли Августин письмо Флории или нет, независимо от этого старый пергамент был, возможно, найден арабами, когда они вторглись в Северную Африку в VII веке. Они могли привезти его с собой в Испанию, где он хранился многие сотни лет, прежде чем снова появиться на свет, и был увезён в Южную Америку испанскими завоевателями.
