В этой последней фразе Lector Benevolius {Благосклонный читатель (лат.).} и Sriptor Doc tissimus {Ученейший писатель (лат.).} фигурируют в качестве грубого старика Одиссей и его грубого старика боцмана, который и щепотки табака не дал бы за любую сирену с Сиреневого мыса} но в Гарри Уорингтоне мы находим зеленого Телемака, правда, ничуть не похожего на изнеженного юнца из напыщенной истории доброго епископа Камбрейского. Нет, ой не догадывается, что сирена красит ресницы, иp-под которых бросает на него смертоубийственны чарующие взгляды, что, опутав его кудрями, затем, по миновании надобности, она аккуратно уберет эти кудри в шкатулку, а удайся ей, как она намеревается, съесть его, то будет дробить его косточки с помощью новеньких-челюстей; только что полученных от дантиста и, по его словам, незаменимых для жевания. Песня не кажется Гарри Уорингтону на старой, ни скучной, а голос певицы — надтреснутым и фальшивым. Но... но... Ах, боже мой, братец Боцман! Вспомни, как нравилась нам эта опера, когда мы слушали ее в первый раз! "Cosi fan tutte" {"Так поступают все женщины" (итал.) — название оперы Моцарта.} — так она называлась... музыка Моцарта. Теперь, наверное, слова уже другие и музыка другая, другие певцы и скрипачи, другая публика в партере. Ну так что же: "Cosi fan tutte" все еще значится в афишах, и ее будут петь снова, снова и снова.
Любой человек, имеющий ума на фартинг или собственного опыта на ту же внушительную сумму, или прочитавший прежде хотя бы один роман, должен был, когда Гарри минуту назад вытащил увядший цветочек, отвлечься и задуматься о чем-то своем, как и автор, готовый смиренно признаться, что он далеко отступил от темы, пока писал последние абзацы. Стоит ему увидеть, как влюбленная парочка шепчется в садовой аллее или в амбразуре окна, стоит ему перехватить взгляд, который Дженни посылает через комнату бесхитростному Джессеми, и он начинает вспоминать былые дни, когда... и прочее, и прочее. Эти вещи следуют друг за другом, подчиняясь общему закону, который, конечно, не так стар, как земля, но не менее стар, чем люди, по ней ходящие. Когда, повторяю, юноша достает со своей груди пучок ампутированной, а теперь и увядшей зелени и начинает его целовать, то надо ли прибавлять к этому что-нибудь еще? Например назвать имя садовника, у которого был куплен этот розовый куст, сообщить, как его поливали, обрезали, подстригали, унавоживали, или описать, каким образом роза оказалась на груди у Гарри Уорингтона? Rose, elle a vecu la vie des roses {Подобная розе, она прожила, сколько живут розы (франц.).}, — ее подстригали, поливали, высаживали, подвязывали, а потом срезали, прикололи к платью, подарили, и она очутилась в бумажнике и на груди вышеупомянутого юноши, согласно законам и судьбам, управляющим розами.
А почему Мария подарила ее Гарри? А почему ему вдруг стал так нужен и так безмерно дорог этот пустячок? Разве все эти истории не одинаково банальны? Разве все они не похожи одна на другую? Так что толку, повторяю я, пересказывать их вновь и вновь? Гарри дорожит этой розой, потому что Мария строила ему глазки на старый испытанный лад, потому что она случайно встретилась с ним в саду — на старый испытанный лад, потому что он взял ее за руку — на старый испытанный лад, потому что они шептались за старой портьерой (дырявая старая тряпка, сквозь которую все видно), потому что утро было прекрасным, и оба они, встав очень рано, вышли прогуляться по парку, потому что у доброй бабушки Дженкинс разыгрался ревматизм и леди Мария пошла в деревню, чтобы почитать старушке и отнести ей студень из телячьих ножек, а кто-то ведь должен был нести корзинку. Можно было бы написать десяток глав, излагая все эти обстоятельства, но a quoi bon? {К чему? (франц.).} Житейские события, а особенно любовные увлечения, мне кажется, настолько напоминают все другие, им подобные, что я дивлюсь, уважаемые дамы и господа, почему вы еще продолжаете читать романы. Вздор! Разумеется, роза в бумажнике Гарри когда-то прежде росла, дала бутон, распустилась, а теперь увядала и сохла, подобно всем остальным розам. Наверное; вам хочется, чтобы я упомянул, что юный дурачок ее целовал? Конечно, он ее целовал. А скажите, пожалуйста, разве губы не были созданы именно для того, чтобы улыбаться, и сюсюкать, и (может быть) лгать, и целовать, и открываться, принимая баранью отбивную, сигару и тому подобное? Я не могу подробно рассказывать об этом эпизоде в истории наших виргинцев, потому что сам Гарри не осмелился рассказать о нем кому-нибудь из своих виргинских корреспондентов, а если он и писал Марии (а писал он непременно, раз они жили под одной кровлей и могли видеться когда угодно без всяких помех), эти письма были уничтожены; потому что впоследствии он предпочитал хранить полное молчание относительно этой истории, а узнать ее от благородной девицы мы тоже не можем, так как она никогда и ни о чем правды не говорила. Но cui bono {К чему? (лат.).} повторяю я снова. Что толку пересказывать эту историю? Благосклонный читатель, возьми для примера собственную свою историю или мою. А завтра она уже будет принадлежать мисс Фанни, которая только что удалилась в классную комнату в сопровождении куклы и гувернантки (у бедняжки в бюваре хранится свой вариант все той же избитой повести!), а послезавтра ее можно будет рассказывать уже про младенца, который сейчас вопит на лестнице, требуя соску.
