"Итак, — размышляет он, — моя добродетель привела лишь к тому, что юный могок станет добычей других, и я щадил его совершенно напрасно. "Quem Deus vult..." {Начало латинской поговорки: "Кого бог хочет погубить, у того он отнимает разум".}, как там выражался школьный учитель? Не я, так еще кто-нибудь, это ясно, как божий день. Мой брат уже заполучил кусок, милая сестрица намерена проглотить его целиком. А я-то, я-то оберегал у себя в доме его юность и простодушие, играл по маленькой и разыгрывал из себя его ментора и опекуна. Глупец! Я лишь откармливал гуся, чтобы ели его другие! Не так уж много творил я добрых дел на своем веку, и вот — доброе дело, но кому от него польза? Другим! Вот, говорят, раскаяние. Да клянусь всеми огнями и фуриями, я раскаиваюсь только в том, что мог бы сделать и не сделал! Зачем я пощадил Лукрецию? Она только возненавидела меня, а ее муж все равно изведал уготованную ему судьбу. Зачем я отпустил этого мальчика? Чтобы его общипали Марч и прочие, которым это и не нужно вовсе! И это у меня скверная репутация! Это на меня кивают люди и называют распутным лордом! Это со мной умоляют матери своих сыновей не водить знакомства! Pardieu {Черт побери (франц.).}, я ничем не хуже моих ближних, только везет мне меньше, и величайший мой враг — моя же собственная слабость!" Автор этой хроники, приводя тут в виде связной речи то, что граф лишь думал, бесспорно, мог истощить свой кредит у терпеливого читателя, и тому дано полное право не платить доверчивостью по этому чеку. Но разве Тит Ливий с Фукидидом и десяток других историков не влагали в уста своих героев речи, которые, как нам прекрасно известно, те и не думали произносить? Так насколько больше оснований имеем мы, досконально зная характер милорда Каслвуда, рассказывать о мыслях, мелькавших в его мозгу, и запечатлеть их на бумаге! Как? Целая стая волков готова наброситься на ягненка и пообедать им, а голодный матерый охотник будет стоять в стороне и не поживится хотя бы котлеткой? Кого не привела в восторг благородная речь лорда Клайва, которому после его возвращения из Индии поставили в вину несколько вольное обращение с джегирами, лакхами, золотыми мугурами, алмазами, жемчугами и прочим? "Честное слово! — воскликнул герой Плесси. — Когда я вспоминаю, какие у меня были возможности, я не могу понять, почему я взял так мало!"
Чувствительным натурам всегда бывает неприятно рассказывать неблаговидные истории о джентльмене, и делаешь это лишь по принуждению. Вот почему, хотя еще до того, как была написана первая страница этой хроники, я знал, что представлял собой лорд Каслвуд и какого мнения придерживались о нем его современники, я умалчивал о весьма многом и лишь давал понять доверчивому читателю, что этот аристократ не заслуживает наших симпатий. Бесспорно, лорд Марч и другие джентльмены, на которых он сетовал, с такой же легкостью побились бы об заклад с мистером Уорингтонрм на его последний шиллинг и забрали бы этот шиллинг, с какой обглодали бы косточку цыпленка. Да, они использовали бы каждое преимущество, которое давало бы более тонкое знание игры или конфиденциальные сведения о лошадях на скачках. Но ведь так поступают все джентльмены. Зато, играя, они не передергивали, а проигрывая, платили проигрыш.
Госпоже Бернштейн очень не хотелось рассказывать своему виргинскому племяннику подробности, которые не делали чести его родне. Ее даже тронуло то, как граф щадил Гарри, пека юноша гостил в замке, и она была весьма довольна его сиятельством, столь скрупулезно исполнившим ее желания в этом отношении. Однако, когда она разговаривала со своим племянником Каслвудом о намерениях Марии касательно Гарри, граф высказал свое мнение с обычным цинизмом, назвал себя дураком за то, что щадил мальчишку, которого, щади не щади, все равно от разорения не убережешь, напомнил о неоспоримой расточительности юного виргинца, о его приятелях-мотах, о его ночах за карточным столом, о его поездках в Ньюмаркет и осведомился, почему он один не должен ничем попользоваться. Тщетно госпожа Бернштейн говорила о бедности Гарри. Вздор! Ведь он же наследник княжеского имения, которое по праву должно было бы принадлежать ему, Каслвуду, и могло бы поправить дела их разоренной семьи. (По правде говоря, госпоже Бернштейн виргинские владения мистера Уорингтона представлялись куда более обширными, чем они были на самом деле.) Да разве в городе нет ростовщиков, которые будут рады одолжить ему любые суммы под его наследство? Это Каслвуд знал по собственному печальному опыту: он воспользовался их услугами при жизни отца, и проклятая шайка пожирала две трети его жалких доходов. Он говорил с такой беспощадной откровенностью и злобой, что госпожа Бернштейн испугалась за своего любимца и решила предупредить его при первом удобном случае.
