— Ваши чувства делают вам честь. Позвольте пожать вашу руку. Я должен пожать вам руку, мистер Уорингтон, — вскричал восторженный капеллан. — И разрешите сказать вам, что это было самое искреннее, самое дружеское пожатие, а вовсе не попытка бедняка угодить богатому патрону. Нет! Такое вино уравнивает всех людей... да, всяк богат, пока оно не иссякло. И с этой бутылкой Том Сэмпсон не беднее вас с вашим княжеством.
— Так разопьем еще бутылочку злата, — сказал со смехом Гарри. — Encore du cachet jaune, mon bon Monsieur Barbeau! {Еще одну желтую головку, мой добрый мосье Барбо! (франц.).} — И мосье Барбо удалился в погреб.
— Еще бутылочку злата! Превосходно! А как чудесно вы говорите по-французски, мистер Гарри.
— Да, я хорошо говорю по-французски, — объявил Гарри. — Во всяком случае, мосье Барбо меня понимает.
— По-моему, вы все делаете хорошо. Вы преуспеваете во всем, за что ни возьметесь. Вот почему тут воображают, сэр, что вы завоевали сердца стольких женщин.
— Ну вот, опять вы про женщин! Сколько раз мне повторять, что мне не нравятся эти историйки про женщин! Черт меня подери, Сэмпсон, ну зачем им надо чернить репутацию джентльмена?
— Во всяком случае, сэр, одна такая женщина есть, если только глаза меня не обманывают! — воскликнул капеллан.
— О ком вы? — спросил Гарри, багрово краснея.
— Нет, имен я не называю. Не бедняку капеллану вмешиваться в дела тех, кто выше его, или проникать в их мысли.
— Мысли? Какие еще мысли, Сэмпсон?
— Мне казалось, что я замечал в Каслвуде у одной прелестной и знатной особы явные признаки сердечной склонности. Мне казалось, что некий благородный молодой джентльмен пылает страстью, но, может быть, я ошибся и смиренно прошу прощения.
— Ах, Сэмпсон, Сэмпсон! — перебил его юноша. — Я очень несчастен. Я давно хотел кому-нибудь довериться, попросить совета. Так, значит, вы знаете, что происходило... между мной и... Налейте мистеру Сэмпсону, мосье Барбо... и... и одной особой?
— Я наблюдал это весь прошлый месяц.
— Черт побери, сударь, вы признаетесь, что шпионили за мной? — гневно воскликнул Гарри.
— Шпионил? Но ведь вы ничего и не скрывали, мистер Уорингтон, а ее милость — тоже плохая обманщица. Вы все время были вместе. В беседках, в аллеях, в деревне, в коридорах замка — вы всегда находили предлог искать общества друг друга, а за вами наблюдало много глаз помимо моих.
— Боже милостивый! Так что же вы видели, Сэмпсон? — воскликнул юноша.
— О нет, сэр! О поцелуях следует молчать. Я готов снова это повторить, — объявил капеллан.
Молодой человек покраснел еще больше.
— Ах, Сэмпсон, — вскричал он, — могу ли я... могу ли я довериться вам?
— Любезнейший сэр! Милейший, великодушнейший юноша! Вы ведь знаете, что я готов пролить за вас кровь моего сердца! — восклицал капеллан, пожимая руку своего покровителя и возводя блестящие глаза к потолку.
— Ах, Сэмпсон, как я несчастен! Послушайте, я тут играю в карты и пью вино, но только для того, чтобы рассеяться. Признаюсь вам, что в Каслвуде между некой особой и мной что-то произошло.
Капеллан присвистнул над рюмкой бордо,
— И от этого-то я и несчастен. Понимаете, если джентльмен дал слово, то, значит, он его дал и должен сдержать. Понимаете, я думал, что люблю ее, — да, и люблю очень сильно, потому что она милая, добрая, нежная и, кроме того, хорошенькая — настоящая красавица, но ведь вам известна разница в нашем возрасте, Сэмпсон. Подумайте, какая между нами разница в возрасте, Сэмпсон! Она не моложе моей матери!
— Которая вам этого никогда не простит.
— Я не позволю вмешиваться в мои дела! Ни госпоже Эсмонд, ни кому бы то ни было еще! — воскликнул Гарри. — Но понимаете, Сэмпсон, она, правда, немолода и... О, черт возьми! Зачем только тетушка сказала мне это!
— Но что?
— То, чего я не могу открыть никому, то, что причиняет мне невыносимые муки!
— Но не про... не про... — Капеллан припомнил интрижку ее милости с французским учителем танцев и кое-какие другие историйки, бросавшие некоторую тень на ее репутацию, но вовремя умолк. Выть может, он выпил слишком мало и вино еще не успело расположить его к полной откровенности, а может быть, слишком много, я минута душевного благородства осталась уже позади.
