Моя личная война с режимом закончилась тем, что я присоединился к группе. В своем кругу мы шутили, что советская власть похожа на легендарного василиска из подземелий вильнюсского бастиона. Увидев в зеркале — то есть документах, собранных группой, — свое не очень приятное отражение, она окаменеет хотя бы на время. И правда, несколько месяцев группа работала без препятствий. Но вскоре меня вызвали в организацию, которая выдавала загранпаспорта, и приказным тоном посоветовали воспользоваться приглашением университета Беркли, где мне предлагали один семестр читать курс семиотики. Приглашение прислал Чеслав Милош, который, как и раньше, интересовался Вильнюсом и вильнюсскими делами и кое-что обо мне слышал. Я ответил, что должен обсудить дело с семьей и друзьями; на это мне дали две недели. Члены группы решили, что стоит иметь своего представителя за границей. Выезжая с вильнюсского вокзала в Москву, где меня ждали пограничники в зеленых мундирах, обыск и, наконец, самолет в Париж и Вашингтон — я знал, что никогда больше не увижу ни своего города, ни своей семьи.
Через одиннадцать лет оказалось, что я ошибался: система, которая, на первый взгляд, была незыблема как пирамиды, рухнула. Как и многие, я надеялся, что она все же не вечна, но не думал, что сам дождусь ее гибели — тут тоже не отличался от большинства. Полгода проведя в Калифорнии, я лишился паспорта «за деятельность, несовместимую со званием советского гражданина», то есть за участие в группе. Дальнейшие мои приключения не слишком связаны с Вильнюсом, о котором эта книга, поэтому о них рассказывать не буду. Наблюдать за своим городом я мог только издалека.
Сначала он, как и вся империя, казался безнадежно замерзшим. Группу разгромили, ее руководитель Викторас Пяткус получил большой тюремный срок (часть его провел в одной камере с членом московской группы Натаном Щаранским). Подпольные кружки и печать не исчезли, но до Запада доходили сведения о все новых арестах. Приспособившиеся жили себе как жили — другими словами, неплохо, хоть и дрожа; островки интеллигентов, не соглашающихся играть по общим правилам, понемногу ширились, но не могли ни на что повлиять; простые люди с трудом сводили концы с концами и, казалось, о другом не заботились. Официальные газеты и книги как всегда извергали лавины слов, за которыми стояло ничто, окрашивающее мир в невыносимый серый цвет.
Но вдруг это закончилось. Хватило того, чтобы в монолитной стене образовалось несколько трещинок. Они стали расширяться с такой скоростью, что удивилась не только власть, но и ее противники, где бы они не жили — в советском государстве или на Западе. Реформы Михаила Горбачева должны были подлатать и немного осовременить систему. Диссиденты знали то, о чем, наверное, не догадывался реформатор — систему починить нельзя; однако многие думали, что попытки ремонта закончатся возвращением к старым привычкам, как не раз уже бывало, и угрожающее здание империи станет еще грознее. На этот раз оно начало разваливаться. Режим, который десятилетиями унижал, развращал и отравлял своих подданных, наконец утратил способность ими управлять. С недоверием, но и с восхищением я наблюдал, как Литва и Вильнюс стали важнейшими катализаторами распада. Те, кто выпускал подпольные газеты, вышли на свет и стали митинговать, требуя свободы для политзаключенных, а также и для всех других. Сначала их было несколько, но посмотреть на митинг собирались толпы, и вскоре трудно стало отличать митингующего от зрителей. Власть реагировала обычным способом — разгоняла митинги, а кроме того, решила организовать группу интеллигентов, которые поддержали бы реформы, но отвлекли народ от несбыточных надежд. Раньше такие интеллигенты были вполне послушными, сейчас их группа, назвавшаяся «Саюдисом» («Движение»), за несколько месяцев дала понять, что хочет того же, что и диссиденты. Через некоторое время по их стопам пошла немалая часть литовских коммунистов. В сущности повторилась ситуация 1918 года: разрешенное оккупантами движение вышло из-под контроля.
Историки будущего еще будут разбираться в этих событиях, их причинах и течении. Понятно, на Литву воздействовало то, что происходило во всей Восточной Европе, в других республиках Балтии, в самой России; один очаг сопротивления и перемен помогал раздувать другие. Островки, пытающиеся жить по-своему, наконец выросли настолько, что объединились в альтернативное общество. Это касалось и открытых диссидентов, и тех, кто не рисковал, но сохранял в себе и других тоску по истории и мировой культуре. Один из них, Витаутас Ландсбергис, популярный пианист и знаток Чюрлениса, возглавил «Саюдис». До этого он не отличался от других, но вдруг продемонстрировал незаурядный политический темперамент и за несколько дней превратился в культовую фигуру. Что до коммунистов, они давно тихо ненавидели указания Москвы, но не спешили протестовать, пока она гарантировала их привилегии; когда уровень их жизни после золотой брежневской эпохи стал падать, они превратились в патриотов и даже начали подумывать о том, о чем раньше заикнуться не смели — об отделении от Советского Союза.
