И теперь, когда она собиралась первый раз идти на кружок, Наденька надела белый воротничок, белые отвороченные рукавчики. Пусть арестовывают, это будет оттенять ее: девушка и жандармы.
Когда она шла по пустырю за Васильевым, она забыла эти приготовления: она думала, как начать.
— Вы примечайте, как пройти, — сказал Наденьке Васильев, они шли по Второй Слободской. — А как вас называть надо?
— Валя.
Васильев шел теперь рядом, как кавалер, и распахнул перед Наденькой калитку.
На дворе Аннушка возилась с самоваром, и красными зубами светилась над землей решетка.
— Шевели, шевели, — буркнул Филипп сестре. В сенях слышно было, как кто-то подбирал на мандолине вальс, а молодой голос говорил:
— Не туда. Дай, дурак, я сейчас.
— О, уже собрались, — сказал Филипп. — Прямо, все прямо, — он обогнал Наденьку и открыл дверь к себе.
В комнате было накурено дешевым табаком. Двое парнишек на кровати у Васильева вырывали друг у друга мандолину и хохотали. За столом сидел пожилой рабочий и внимательно рассматривал старый номер «Нивы». Двое других курили, клетчатая бумажка с шашками лежала перед ними на столе. Все оглянулись на двери, на Наденьку.
— Вот, знакомьтесь, — сказал весело Филипп. — А что, Кузьма не будет? — И он наклонился к пожилому рабочему, зашептал. Парнишки бережно положили мандолину на комод, притихли. И через минуту оба фыркнули. Глянули на Филиппа и отвернулись друг от друга — их распирал смех.
Игроки сгребли шашки и уставились на Наденьку. Один из них, веснушчатый и рыжий, стал корявыми пальцами наспех застегивать ворот рубахи, мигая на Наденьку, как спросонья.
Пожилой слабо и ласково улыбался, все кланяясь, сидя на стуле.
Наденька скинула свой маскарадный полусалоп, сбросила с головы черную мещанскую косынку. И по привычке поискала глазами зеркало. И вот в коричневом шерстяном платье, с этими белыми манжетами, она вдруг предстала барышней. Филипп искоса ударил глазом. Примерился, но стряхнулся и сказал:
— Стало быть, Кузьмы ждать не будем. А это, товарищи, будет товарищ Валя, заместо Петра. А просто сказать, у нас поминки моего деда — мертвого, а барышня у нас — дрова он у них колол, — и вот уважить покойника.
Филипп прищурил глаза и улыбался во все стороны.
— Присаживайтесь! — сказал Филипп. Все как-то враз грохнули стульями, хотя места было много.
Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:
— Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тямно! Дуре и днем потемки.
— О чем же мы сегодня будем беседовать? — сказала Наденька и перевела дух.
Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.
— Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом…
«Не очень ли глупо я говорю?» — подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.
— Да, да, — ободрительно сказал пожилой.
— Вот вы курите, например.
Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.
— Нет, не то что дым, а вы покупаете табак…
В это время в двери влетел Филипп.
— Это про что, про что? — спросил он, запыхавшись.
— Да стой, тут уж есть речь, — отмахнул рукой пожилой.
— Или вот спички, — продолжала Наденька. — Вот дайте коробку спичек.
— А вот, пожалуйте, — молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.
Наденька показывала на бандероль — парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.
— Так, так. Вот и скажи ты! — ободрял Наденьку пожилой.
Наденька говорила про керосин, про сахар.
— А мы вприкуску, — сказал в стол рыжий рабочий, — с нас не заработаешь.
На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад — ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:
— А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал — и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей…
— Нет, — сказала Наденька, — вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они…
— Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, — помогал Филипп, — пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет
