Я взял в киоске четыре банки «Будвайзера».
Впереди, за круглым бассейном, поднимался серебряный пластиковый купол какой-то очередной выставки. Нам бы в экспедицию такой купол – под ним свободно и не очень жарко. Под одним куполом можно устроить камералку, склад, столовую и танцевальный зал.
Нет, нельзя, придут заморенные, но гордые казачки и разрежут купол на полотна, а полотна унесут для хозяйственных надобностей. Если ты хочешь, чтобы археологическая экспедиция прожила на Кубани свой срок, то будь скромен, незаметен, плати рабочим достойно, но не очень много.
– Ты думаешь? – спросила Катрин.
Она была со мной одного роста – метр восемьдесят, и наши глаза, когда мы разговаривали, оказывались совсем рядом.
– Ты имеешь в виду процесс мышления? – уточнил я.
– Вот именно. Я вдруг тебя потеряла.
– Скоро в экспедицию, – сказал я.
– Почему ты вдруг об этом подумал?
– Увидел серебряную палатку, – показал я на купол.
– Пойдем левее, – предложила Катрин, будто не хотела, чтобы я думал об экспедиции.
Мы взяли левее.
...Скажите, почему мы должны зависеть от какого-то Нечипоренки, который и компьютера настоящего в глаза не видел? Крогиус клянется, что обсчитал бы бусы, пользуясь карманным вычислителем, быстрее, чем Нечипоренко с его лентяями. А нам так хотелось получить данные до лета, чтобы успеть сдать тезисы к полевому сезону – тогда мы получим слово на сентябрьской конференции и совершим наш небольшой переворот в отечественной археологии. Нам не поверят, и на нас даже ссылаться не станут – мало ли кто совершал небольшие перевороты? А вятичи и ныне там!
Когда я очнулся от мыслей, то понял, что Катрин идет на некотором расстоянии от меня и глядит недобро.
– Я о другом думал, – поспешил я оправдаться. – Я думал о бусах и компьютере.
В лесу, изрезанном тропинками, но почти не загаженном, Катрин постелила на траву газету. Я поставил на газету банки с пивом и две из них открыл. Они были теплыми и плевались пеной.
Солнце пробивалось сквозь молодую и остро пахнущую березовую листву. Мне захотелось березового сока, но мы опоздали – раз пошла листва, сок не побежит.
– А в детском доме я писал стихи, – сказал я. – Меня звали Лермонтовым.
– Почему не Пушкиным? – спросила Катрин.
– Потому что я имел наглость сказать, что люблю Лермонтова больше.
– А теперь?
– И теперь больше.
– Прочти стихотворение, – попросила Катрин.
– Какое?
– О котором сейчас вспомнил.
– Ты слишком прозорлива, Катрин.
– Мужчина должен думать, что свободен в своих решениях... и капризах.
– Тогда я не буду читать.
– Все равно тебе хочется.
– Я его забыл.
– Ну, как хочешь...
– Только последнюю строфу.
...А капли стучат и плещут в стакане.
Весеннее утро. Рассвет невесом.
И с каждой каплей прозрачнее станет
Мутный сначала березовый сок.
– Это не Лермонтов. Это ты.
Катрин открыла еще одну банку. Сдула пену. Я растянулся на траве и смотрел, прищурившись, на облака.
– Земля не холодная? – спросила Катрин.
– Я закаленный, я детдомовский.
– Для меня в этом есть анахронизм. Детские дома были сто лет назад. Ими командовал писатель Макаренко.
– И Железный Феликс.
– Если простудишься, раздружусь, – сказала Катрин.
Мне хотелось поцеловать ее, но ей этого не хотелось. Я спросил:
– Ты хотела бы летать?
– На самолете?
– Сама.
– Без крыльев?
– Без крыльев.
– Это называется левитацией, – назидательно сказала Катрин. – А левитации не бывает. Это мистика.
– Это мистика для первобытных землян, но не для существа высшего порядка...
Она склонилась надо мной и посмотрела на меня в упор.
– Угадай мои мысли! – потребовала она.
– Я не умею.
– Тогда почувствуй мои мысли!
– Не мучай меня. Я все равно не признаюсь, так как не хочу получить пощечину.
– Твое молчание тоже оскорбительно.
Она коротко размахнулась и дотронулась до моей щеки ладонью. Ладонь была сухой и горячей.
– Очень жарко, – сказала Катрин. – И все потому, что ты не разрешаешь мне закалывать волосы наверх.
– Ты меня не спутала с кем-нибудь?
– Я тебя ни с кем не спутала. Неделю назад ты сказал мне, что любишь, когда у меня распущенные волосы.
– Ты мне нравишься в любом виде, – заверил я.
– Но с распущенными волосами больше.
