Посол обратился к единственной оставшейся у него родственнице, тетке, проживающей в Париже, в квартале Малерб. Ответ шел долго. «Стало быть, что-то подспудно вызревало в мальчике, – написала она, – что-то такое, чего мы никак не ожидали, хоть и были уверены, что хорошо его знаем. Кто бы мог подумать?»
– Заключения о невменяемости не было?
– Нет, врач констатировал только нервную депрессию. Хотя, говорят, с ним это случалось не раз: нервы сдавали.
Жалобы поступили слишком поздно.
– Сначала все думали, – объясняет посол, – что он просто шутник, любитель поиграться с револьвером, но когда он стал кричать по ночам… и потом, прискорбно, но факт, были найдены убитые в садах Шалимара.
Что пишет тетка из Малерба о его детстве? Почти ничего: что он предпочитал пансион теплу домашнего очага, что именно после года в Монфоре он изменился, стал… она пишет: замкнутым и даже немного грубым, – но все же ничто не позволяло предположить, как он покажет себя в Лахоре. В общем, ничего из ряда вон выходящего, кроме разве что отсутствия женщин, да и то – кто может знать наверняка?
«Я очень сожалею, – читает дальше Чарльз Россетт, – что не могу предоставить вам свидетельство женщины, которую знал бы мой племянник. Он всегда предпочитал одиночество и, невзирая на все наши усилия, так и остался один. Он очень рано отдалился от нас – я имею в виду его мать и себя, – и, разумеется, никогда с нами не откровенничал. От своего и от его имени прошу Вас, господин посол, проявить к нему всю возможную снисходительность. Согласитесь, безрассудное поведение моего племянника в Лахоре говорит о какой-то душевной тайне, нам неизвестной, но в ней, быть может, нет ничего недостойного? Осудить его поведение мы всегда успеем, не следует ли прежде присмотреться к нему внимательнее, возможно, изменив угол зрения? Зачем обращаться к его детству в поисках причины поступков в Лахоре? Не правильнее ли поискать ее в самом Лахоре?»
– Я предпочитаю ограничиться дежурными предположениями и поискать в детстве, – возражает посол.
Дочитав, он извлекает письмо из папки.
– Не стоит передавать его в Лахор, оно произведет тягостное впечатление, – говорит он. – Я хотел, чтобы вы были в курсе этого маленького нарушения. Что скажете?
Поколебавшись, Чарльз Россетт спрашивает посла, по какой причине все так снисходительны к Жан-Марку де Н. Разве подобный случай не требует примерного наказания?
– Его скорее требовал бы не столь серьезный случай, – отвечает посол. – Здесь нет противной стороны, это просто… положение вещей… это очевидно, а Лахор… что такое Лахор?
Посол спрашивает, видится ли он с ним. Нет, никто здесь с ним не видится, кроме директора Европейского клуба, этого пьяницы. Насколько известно, у него не было друзей и в Лахоре.
– Он откровенничает с директором клуба, – замечает Чарльз Россетт, – и не может не знать, что здесь почти все передается из уст в уста.
– Он говорит о Лахоре?
– Нет. Кажется, все больше о своем детстве, как вам и хотелось.
– Но зачем, по-вашему, он это делает?
Чарльз Россетт затрудняется с ответом.
– Работает он как нельзя лучше, – продолжает посол, – и, судя по всему, успокоился. Что же с ним делать?
Вдвоем они ломают голову, что делать с Жан-Марком де Н., куда его отправить, в какой климат, под какие небеса, чтобы защитить от него самого.
– Когда его спросили, куда, кажется, было произнесено слово «Бомбей». Но в Бомбее он никому не нужен. Остается Калькутта, здесь я мог бы за ним присмотреть… Но Калькутта в конечном счете гораздо тяжелей.
– А я не думаю, что ему это представляется столь же… невозможным, как… нам, например, – говорит Чарльз Россетт. – Калькутта полна противоречий, но он, похоже, здесь освоился.
Налетает гроза. Она продолжается очень недолго. Посол идет к окну, поднимает штору. Гроза кончается так же внезапно, как и началась, солнце проглядывает всего на несколько минут, и просвет в толще облаков снова затягивается. Одна за другой безмолвной очередью скошены тени в саду.
Двое собеседников говорят теперь о завтрашнем приеме. А что, мадам Стреттер пригласила вице-консула только по прочтении письма его тетки из Малерба? В последнюю минуту почему? Колебалась, делать это или нет?
