Перебежал шоссе и снова углубился в лес, держась знакомой тропки. Влажная от росы футболка холодила тело, но вскоре высохла. Поднималось солнце, заставляя таять рассветную дымку. Отсчитывали время «командирские». Припекало, и хотелось пить.
Тропка вывернула на зады огородов. Кто-то шумно возился в малиннике. Девчонка с тяпкой трудилась над картошкой. Слышался стук топора. Поднимался дымок над летней кухней. Все, как обычно, словно почудились ночью чужие самолеты.
На углу, между деревянным домом и каменной двухэтажкой, обнаружилась колонка. Прыгали воробьи, тыкая клювиками в лужу. Егор прибавил шагу, но заметил на стене объявление. Сначала шли остроносые зейденские буквы. Ниже бросилось в глаза: «За нахождение на улице после 21 часа – расстрел». Перечитал несколько раз, гоняя желваки. Мрачно усмехнулся строчкам: «За укрывательство и помощь партизанам…»
Повернулся – и ноги приморозило к тротуару. У колонки стояли двое зейденцев в солдатской форме. Один, наклонившись, пил из горсти. Другой, повесив свой автомат на шею, держал его оружие. Солнце вспыхивало на брызгах. Дрожали в воздухе осколки радуги.
Солдаты, напившись, прошли мимо. Они не обратили на мальчишку внимания, занятые разговором. Егор уловил: верн фирхшен. На рыбалке, значит, были. Это так потрясло, что он привалился к стене. Пусть бы говорили о войне, но – о рыбалке? Посмотрел зейденцам вслед. Тот, что пониже, развел руки, наверное, показывал размер улова.
Колонку Егор обогнул по другой стороне улицы, сглотнув комок в пересохшем горле.
Ближе было пройти по Новослободской, мимо рынка, но он свернул на Крестовскую и вышел дворами к кинотеатру. Портреты передовиков сняли. На кассе красовалась надпись: «Вечерние сеансы только для господ офицеров». Справа, где обычно висели газеты, наклеили типографские плакаты. «Скоро мы будем в Ольшевске!» – кричал заголовок. Морщась от гадливости, Егор подошел ближе. Фотографии, полтора десятка. Лучевск он узнал сразу. Вокзал. Набережная. Большой книжный магазин. Центральная площадь. И везде – зейденцы, зейденские эмблемы и зейденские флаги. Егор двинулся вдоль стенда, читая подписи. Плодск, Деневск, Чащин, Верхний Убск… Резануло в желудке. Неужели – правда?!
За спиной простучали сапоги. Егор глянул через плечо – патруль, трое. Тот, что постарше, руку с автомата не снимает. А неспокойно им в городе, несмотря на похвальбу. Сощурившись, проводил патруль взглядом. От ненависти сводило скулы. Скоро в Ольшевске? Подавятся!
На площади хрипел, захлебываясь маршем, громкоговоритель. Там, где за ажурной решеткой зеленел парк, сколотили помост. С укрепленной под углом балки свешивалась петля. Егор несколько секунд смотрел на нее, не веря, что такое и вправду возможно.
С горсовета сорвали вывеску, и под солнцем блестела новая, с чужими литерами. Застыли на крыльце часовые. Из-за угла высовывалась тупорылая морда «универсала». Площадь, обычно яркая, казалась черно-серой от офицерских мундиров и солдатской формы. Эх, автомат бы сейчас! Егор сплюнул и нырнул в проулок.
Асфальтированную дорогу сменила засыпанная щебнем улица – потянулись частные кварталы. Несмотря на разгорающийся день, ставни открывать не спешили. Не лаяли собаки, не орали петухи. В одном из дворов Егор заметил чужие гимнастерки, свисающие с бельевых веревок. В другом колол дрова пожилой зейденец, и это было так же странно, как и разговор о рыбалке. Прошла от колодца женщина с полными ведрами. У во́рота ее сменил мальчишка лет семи. Загремел цепью.
Егор свернул за угол, и у него перехватило дыхание. Слева все осталось как прежде. Справа прошелся огонь. Вместо дома с приметными резными наличниками – груда, из которой выдавалась труба. Торчали балки, точно сломанные ребра.
Погибший тополь растопырил черные ветки.
У тетки Лозы щерился оконными проемами кирпичный остов.
Егор сделал еще несколько шагов.
Сохранились столбы от калитки. Створка, обугленная по краю, лежала на земле. Вошел во двор, машинально толкнув рукой воздух. Под ногами рассыпались в труху головешки. Валялся закопченный умывальник. Летняя веранда сгорела подчистую. От дома сохранилась лишь одна стена – дальняя. К ней притулилась почерневшая родительская кровать. Ветер хлопал покореженным листом кровельного железа.
