Меня встретил бешеный лай. Собаки почуяли чужого. Открылась дверь, и наружу высунулась рука со светильником, а за нею — трясущаяся голова. Несколько мгновений человек осматривал меня. Не знаю, какое впечатление создалось обо мне у незнакомца, но он, как-то странно крякнув, сказал по-гречески:
— Заходи!
Греки жили в Сицилии, Южной Италии и даже на побережье Африки. Мне надо было сразу спросить, в каком я городе. Но вместо этого я стал довольно бессвязно объяснять, что попал в плен к пиратам и мне удалось бежать, что я родом из Брундизия и там каждый знает меня.
— Не сомневаюсь! — сказал старик, тряся головой.
Я понял, что это болезнь, которую называют трясучкой, а страдающих ею — трясунами.
Вошёл раб с подносом. Видимо, он принёс не то, что нужно, и хозяин выпроводил его и вскоре явился сам с кувшином молока и лепёшкой.
— Судьба изменчива, — сказал старик, пододвигая ко мне кувшин. — Сегодня она вознесёт тебя на вершину, а завтра опустит в пропасть. Говорят, что дело дошло до крыс.
— Каких крыс? — сказал я, едва не захлебнувшись.
— Молоко не кислит? — справился хозяин, видимо не расслышав моего вопроса.
— Нет! — ответил я, вонзая зубы в мягкую лепёшку.
— Надо было раньше думать, — назидательно произнёс старик. — И Пирр, и Ганнибал тоже пытались. Не вышло! К тому же у вас и слонов нет… Теперь от них отказались.
Я ничего не понимал. Трясун наверняка не в своём уме. Крысы, слоны, Пирр, Ганнибал. Лучше не задавать ему никаких вопросов. Пусть говорит.
Но у меня и не было больше возможности спрашивать. Пришлось отвечать самому.
В таблинум ворвались вооружённые воины.
— Дорогой гость, — обратился ко мне грек с издёвкой, — кажется, это пришли за тобой.
Я был уверен, что трясун послал раба за стражей, а тем временем морочил мне голову крысами и слонами.
— Кто ты? — грозно спросил меня старший из воинов.
— Моё имя Гавий, — отвечал я. — Я римский гражданин.
Легионер расхохотался.
— Вы слышите, ребята, римский гражданин! А тот, кого мы выловили вчера, назвался афинским торговцем, а до него был скифский вождь. Я не удивлюсь, если мы завтра схватим парфянского царя.
— Мне безразлично, кого вы ловили вчера или поймаете завтра, — сказал я резко. — Но я действительно римский гражданин. Меня знают Цицерон и Цезарь.
Эти имена не произвели на легионера никакого впечатления, и я подозреваю, что он их никогда не слыхал.
— Какой там Цицерон? — оборвали меня грубо. — Скажи лучше, где плот спрятал.
— Плот? Я прибыл на корабле, из Сиракуз.
— Название корабля, имя кормчего? — выпалил мой мучитель. — Ну! Быстрее! На каком корабле прибыл в Мессану?
Только теперь я понял, где нахожусь. Корабль лишь обогнул остров. Я по-прежнему во владениях Верреса. То, что я принимал за мыс бухты, оказалось берегом Италии. Между мной и Италией — пролив. Вот почему здесь такое сильное течение.
— Ага! Молчишь! — злорадно выдохнул легионер.
Что я мог сказать?
Каждое утро открывалась обитая железом калитка, пропуская «Пастуха». Так мы, узники, называли начальника тюрьмы Фундания Секунда. Это был человек в преклонных летах, с коротко остриженной седой головой. Такая же седая щетина выступала на изрезанном морщинистом лице.
— Ну, как мои овечки? — обращался он к нам с дружелюбием, не соответствовавшим его суровой внешности. — Не разбежались? Раз, два, три… — все пять голов. Афинский купец, скифский князь, фракийская образина, глухая тетеря, римский гражданин.
Он засмеялся беззубым ртом. Этот набор кличек, в ряду которых имелось и моё звание, был действительно смешон.
Тюремщик питал ко мне своего рода слабость. Я охотнее всех выслушивал его притчи, которых он знал бесчисленное множество. Одна из них мне показалась любопытной.
«Было у хозяина сорок овец и пёс-молодец.
Убежала одна овца — посадили на цепь молодца».
— Вижу, что ты не из их компании, — сказал мне как-то Пастух, показав на пленных спартаковцев. — И выговор у тебя другой, и обращение. Будь моя воля, я бы тебя выпустил. Но мне приказано: «Вот тебе, Фунданий, пять голов. Стереги!» Хочешь, я яблоками угощу? Здешней породы. Таких в твоём Брундизии нет.
