Вот здесь это все было. Здесь он впервые увидел зарево над горящей Москвой. Ему было пять лет, и он ничего не понял тогда, только испугался, услышав, как вдруг страшно закричали женщины…
Зачем он пришел сюда? Это ведь не те воспоминания, которые хочется оживить. Наверно, он все-таки пришел сюда потому, что детская намять хранит и будет хранить до конца дней эту осеннюю ночь сорок первого года, когда, закутавшись во все, что только можно было сыскать теплого, Павел и еще четверо соседских ребят, у которых отец воевал, а мать лежала в тифу, сидели на нарах, тесно прижавшись друг к другу, и в холодной, промозглой тишине слушали старую учительницу Елизавету Евлампиевну, рассказывавшую им «Робинзона Крузо». За ее рассказом не было слышно аханья зениток, но стоило лишь ей умолкнуть, чтобы собраться с мыслями, как сухой, раскаленный треск снова врывался под накат землянки, и ребятам казалось, что небо сейчас раздавит их в этой темной дыре.
Потом наступила ночь, когда Елизавета Евлампиевна не пришла. Ее убило осколком бомбы.
— Вот это? — спросила Нина, подойдя поближе. — Боже мой, как страшно… Я никогда не думала, что человека можно загнать в такую яму… Наверное, надо оставить эту щель и показывать людям, чтобы помнили.
— Тем, кто помнит, показывать не надо, — сказал Павел. — А тот, кто не прятался в ней, все равно не поймет… Ладно, Нина, идем, а то картошка сгорит.
Они молча вернулись к костру.
— А я ничего не помню, — сказала Нина, помешивая угли. — Совсем ничего. Да и откуда? Мне было всего год, когда война кончилась. Павел, — позвала она.
— Ну?
— А вдруг у тебя плохой характер?
— У меня хороший.
— Ты не храпишь ночью?
— Кажется, нет… Ты все-таки решила завести на меня анкету?
— Я ищу у тебя недостатки. Без недостатков не бывает личности. Ты разве не знаешь? Веня, например, был лунатиком.
— Никогда он не был лунатиком.
— Нет, был. В детстве. Вообще-то он, конечно, не был, но мне запомнилось, что был. Он себе такую игру придумал для воспитания воли: по ночам забирался на крышу и ходил по самому краю. Потом его отец поймал и стал воспитывать, а Веня говорит: ничего не помню, я лунатик, у меня нервная система неустроена. Отец, конечно, очень рассердился, сказал, что таких балбесов в авиацию не берут, потому что рисковать надо для дела, а не просто нервы щекотать. Веня выслушал его внимательно и пообещал, что больше рисковать без толку не будет.
— Смотри, какой паинька, — сказал Павел. — Аж не верится.
— Ты слушай дальше. Мы жили тогда в маленьком городе, где служил отец. Однажды во время демонстрации он купил мне целую гроздь воздушных шаров: я их очень любила и сейчас тоже всегда покупаю себе на праздники. Шары были — заглядение, отец украсил их блестящими лентами, все светилось, переливалось, на одном из них был портрет Покрышкина: его повесил Венька, словом, ни у кого ничего подобного не было, подруги смотрели на меня с завистью и восхищением. Ну, ты представляешь, какая гордая и счастливая шла я рядом с отцом, а у него Звезда Героя, ордена, форма, все его знают, все с ним здороваются.
И тут, в самый разгар моего счастья, я загляделась на что-то, споткнулась, шарики мои выскочили, и полетели. Ужас этот я помню до сих пор. Мне захотелось умереть: девчонка я была не плаксивая, а тут устроила такой рев… Но чувствую, на меня не обращают внимания и все смотрят куда-то в другую сторону.
Конечно, это был Веня… Шары зацепились за самый верх заводской трубы, и он уже карабкался на нее по скобам. Смотреть на это, должно быть, было страшно, потому что все замолчали, даже оркестр перестал играть.
Помню, что, когда Веня вернулся с моими шарами, никто его не называл героем, а, наоборот, кто-то даже сказал, что он хулиган.
Потом, когда мы шли домой, я очень боялась, что отец будет ругать Веню, но он всю дорогу молчал. Венька не выдержал и спросил — разве он и теперь поступил неправильно? Отец подумал и сказал, что, с одной точки зрения, Веня поступил правильно, а с другой — неправильно, но он пока еще сам не знает, какая из этих точек зрения настоящая…
— Веня хорошо запомнил эти слова, — сказал Павел.
