— Если жена отпустит, — сказал Павел. — Жены, они знаешь какие?
— О! Когда же ты успел?
— Успел вот. Через неделю свадьба.
— Скажи пожалуйста. Вот совпадение! А у меня завтра… Слушай, по старой дружбе — давай ко мне! Гульнем, а? С размахом, по-северному… Тутошний народ этого не понимает. А мы все-таки…
— Это мы умеем, — перебил Павел. — Гулять по-северному, работать по-материковски… Спасибо, Леша, не выйдет. Завтра уезжаю. Но мысленно с вами.
— Жаль, старина. Ну, ничего. А про членкора ты не забывай…
Пристроившись в потоке машин, Павел долгое время старался ни о чем не думать, подчеркнуто внимательно следил за знаками уличного движения, и все-таки его не оставляло ощущение, будто он только что пожал потную ладонь, в которой был зажат сотенный билет.
«Чушь какая, — пытался он урезонить себя, — что, собственно, произошло? В конце концов, я действительно буду и должен печататься, у меня есть о чем рассказать, идеи есть свежие, как выразился Алексей. И вообще, не чистоплюйствуй. Олег вот до сих пор не смог защитить диссертацию — так с него и взятки гладки. Он даже бравирует своей несобранностью… А про соавторство — это я зря брякнул… Или Рагозин сам меня к этому подтолкнул?»
Рагозин, Рагозин… Несколько лет назад он приезжал на совещание геологов Северо-Востока. Доклад его был блестящий. Улыбка обворожительна. Геологини были от него без ума. На прощальном банкете одна из Танькиных подруг решила вскружить ему голову, болтала, танцевала с ним, утащила к реке, потом, задыхаясь от хохота, рассказывала, как Алексей сначала перепугался, а затем спокойно и правильно объяснил ей, что он давно влюблен в одну женщину и только ей принадлежит его сердце.
М-да… Трогательно, конечно.
Как он сегодня выразился: «К тридцати годам человек достигает состояния динамического равновесия: отдача должна быть равна поступлению». Попросту говоря, если раньше ты больше давал, чем брал, то теперь бери столько же и старайся научиться со временем брать больше, чем даешь… А если уж совсем перевести на житейский язык, то как раз и получится: помоги влиятельному человеку, он тебя не забудет. Ты ему от знаний своих толику, он тебе от щедрот своих вдвое больше…
Выехав наконец на шоссе, Павел облегченно вздохнул: он уставал от трамваев и светофоров, от лезущих под колеса старушек. Сидеть за рулем в Москве стало не отдыхом, а потной работой. Москва утомляла его, зато, вырвавшись за город, Павел вел машину так, что стрелка спидометра всегда качалась где-то у ста. Он любил пригород. Но не сегодня, потому что сегодня он ехал не на прогулку…
Он не умел утешать, не умел говорить слова, которые надо говорить, потому что так принято, и, понимая это, заранее боялся сегодняшней встречи, О чем он сможет рассказать матери? Ведь не о том же, в самом деле, как еще и теперь он каждый раз вздрагивает, услышав в небе гул мотора, как чудится ему по ночам сухой, режущий душу скрежет металла, грохот камней, немая тишина, что повисла над Зеленой косой, возле которой упал самолет Вени…
Нет, не об этом он будет рассказывать матери. Он расскажет о том, как Веня по утрам ел яичницу и говорил, что самую лучшую глазунью умела готовить только его мама; как он надевал носки, полученные из дому, и всякий раз повторял, что эти носки самые теплые в мире, потому что их связала мама… А больше он ничего не будет о нем рассказывать, все остальное мать знает лучше, чем он…
В университетском дворе опадали листья. Было тепло и ясно, а все-таки не лето, и никуда от этого не, денешься. И тени блеклые, и воздух словно бы разбавлен, и выражения лиц у подруг, хотя они и смеются, осенние: все очень хорошо, но все это скоро кончится… И Ломоносов стоит нахохлившись — ему теперь большую часть дня приходится стоять в тени…
— Может быть, в Сокольники? — предложил кто-то.
«Смешно, — подумала Нина. — Можно пойти в кино. Можно поехать на теплоходе до Астрахани. А дальше? Зачем мы собрались здесь? Очень нам весело? Нам не весело. Очень мы нужны друг другу? Не очень. Традиция. Пять лет писали друг другу шпаргалки, теперь по шпаргалке проводим вечер встречи бывших выпускников биофака…»
