Вот рассказ "Прерванное воскурение фимиама". Рисунки не блещут выразительностью, но текст замечателен, каждая ситуация описана лаконично, с юмором. На первом рисунке изображен дядюшка, полулежащий у открытого окна, за которым фигурки прохожих, держит в руке дымящую трубку, и подпись: "Послеобеденный отдых. Дядюшка воскуряет фимиам — полукрупку". Подпись под следующим рисунком — "Шурочка (за занавеской с горячим молоком в руках): — Папа, тебя к телефону". Подпись под третьим рисунком — диалог: "— Кто еще там?! — И с этим разгневанным возгласом дядюшка встает с кушетки! — Не знаю… — испуганно лепечет Шура". Под четвертым: "Ничего не видя за занавеской, дядюшка натыкается на горячее молоко, которое обдает его. Шурочка вопит о помощи". Под пятым: "Дядюшка с проклятиями, но летит к теле фону". Под шестым: "Дядюшка ложится на стул и разговаривает по телефону". На двух последних: "Дядюшка, отговорившись, возвращается…" "и продолжает воскурять фимиам".
А какова фраза о дядюшке в сценах "В семейном кружке": "Дядюшка летит с самоваром. Оба дружно пыхтят"! Рассказы в картинках мало что говорят о способностях автора к рисованию, но литературный талант несомненен. Он честно описывает свои озорные выходки. Язык точен и ярок: "Я выкомариваю…", "Подшлепник не пролетает мимо", "Но дядюшка помнит свои долги и… я вскрикиваю громким голосом".
Дядюшка — основной герой рассказов. Он и являлся главной фигурой дома, его душой. Вадим вспоминал: "…дядя Филипп по всему складу своего характера был типичнейшим русским интеллигентом, — с гостями, засиживавшимися за полночь, со спорами о революции, Боге и человечестве. Душевная, даже задушевная доброта и нежность соединялись здесь с почти пуританской строгостью и выдержанностью. Огромный кабинет с книжными шкафами и мягкими диванами, с большим, бехштейновским роялем — Филипп Александрович был превосходным пианистом — меньше всего напоминал кабинет доктора. Приемная, находившаяся рядом с кабинетом, после того как расходились больные, превращалась в самую обыкновенную комнату, где по вечерам я готовил уроки. В столовой, отделявшейся от кабинета толстыми суконными занавесками, на стене висел портрет отца, нарисованный им самим. На черном угольном фоне четкий, медальный профиль, голый твердый подбородок — Леонид Андреев того периода, когда он был известен как Джемс Линч, фельетонист московской газеты "Курьер". В доме было много мебели — огромные комоды, гигантские шкафы, этажерки…"
Все, кто бывал в доме Добровых, вспоминал о его хозяине с восхищением. Он был уважаем всеми не только как самоотверженный доктор, но и как замечательно разносторонняя, глубокая личность. Филипп Александрович и создал ту духовную атмосферу, которая воспитала Даниила. Вот что писал о докторе Доброве близкий друг Даниила Андреева, Ивашев — Мусатов:
"Старшим дома Добровых был доктор Филипп Александрович Добров. Он был человеком громадной, редкой и возвышенной культуры и редкой внутренней скромности.
Обычно вечером, часов в 10, Филипп Александрович уходил в свою комнату, — и там ложился на свою кровать, и читал часов до 12 ночи.
Сосредоточенно, вдумчиво и глубокомысленно Филипп Александрович читал книги по вопросам искусства, литературы, философии и истории. Ночная тишина и спокойствие в доме давали Филиппу Александровичу ту внутреннюю собранность и углубленность, которые помогали ему вникать в глубину мысли читаемых книг. В течение
20—25 лет Филипп Александрович все свои вечера проводил за такими чтениями, и понемногу эти его чтения давали ему большой и разнообразный материал, который складывался постепенно в его своеобразное, индивидуальное мировоззрение, глубоко и вдумчиво обоснованное, прочувствованное и значительное, представлявшее собою нечто цельное и единое. Встречаясь с людьми, Филипп Александрович не отказывался вступать с ними в серьезные, этико — философские обмены мыслей, не скрывал своих убеждений, слушал возражения или согласия. Такая беседа была непроизвольной, оба участника не добивались убедить противника в верности своей мысли и в ошибочности мысли ему возражавшего. Это был в полном смысле
