Прейзинг устроился на скамейке поудобнее. Я бы с удовольствием продолжил прогулку, но ведь он прав. Куда нам тут идти? Разве только вдоль желтой стены до того конца, где сторож подозрительно пялит на нас глаза из своей стеклянной будки. А потом назад, к другому концу, или по дорожке, по разровненному гравию, мимо кустов шиповника с глянцевыми ягодами, мимо фонтана, чтобы опять упереться в желтую ограду. К тому же он, сидя на скамейке, куда быстрее поспевал со своей историей, ведь ему не приходилось делать многозначительные остановки и устремлять меланхоличный взор в непостижимую даль, скрытую от нас высокой стеной. Так что я не стал его трогать, а сам елозил ножками стула по гравию до тех пор, пока стул не перестал качаться. Прейзинг, скинув тапку, положил на колено ногу в лимонно-желтом носке и старательно растирал ступню, причем обнажилась — вообще-то, по его понятиям, обнажилась почти до неприличия — бледная икра, от которой мне с трудом удалось отвести взгляд.
Он продолжал рассказ, массируя пятку:
— Вот уж мы с Пиппой посмеялись вдоволь, я как почувствовал, что надо бы отблагодарить ее за искреннее, полное самоиронии описание собственной свадьбы, и рассказал ей историю с моей юртой в Биаррице. Ты ведь знаешь эту историю? — И вопросительно взглянул на меня.
— Да, знаю, — подтвердил я, — юрта в Биаррице и камерный оркестр. Никогда в жизни не забуду.
— Во всяком случае, Пиппа очень веселилась, а я позволил себе отметить, сколь приятно бывает с высоты нашего возраста благодушно взирать на прегрешения собственной юности. «Нашего возраста!» — воскликнула она в порыве кокетства. Уж ко мне, якобы сохранившему молодость, это никак не относится. Я с благодарностью принял комплимент и легким движением его вернул. Кажется, она тоже обрадовалась.
И вернулась к литературным темам, она обладала восхитительно глубокими познаниями в арабской литературе. Как завороженный внимал я ее рассказу об устных традициях, о Мохаммеде Чукри и как их там еще звали, о Поле Боулзе, который в Танжере записывал сюжеты этих авторов на пленку, а потом переписывал на бумагу, закусывая гашиш-мармеладом из горшочка. Вскоре мы уже попивали воду из одного стакана, как старые знакомые, ведь я не догадался прихватить собственный стакан.
Тет-а-тет с интересной англичанкой резко прервался: пружинящим шагом вверх по ступеням на террасу поднялся Санфорд, муж Пиппы. Неожиданное появление сухопарого мужчины в белой рубашке и шортах цвета хаки заставило Прейзинга вскочить с ложа, и он тотчас понял, что выглядело это так, будто поза его компрометировала, на деле же просто сработал рефлекс, обусловленный тем обстоятельством, что Прейзинг знавал когда-то одного не то социолога, не то этнолога — точно не вспомнить, — чьего острого языка боялся больше, чем молодых людей в синтетических тренировочных костюмах, которые в подвальном помещении напротив головного офиса Prixxing занимались спортом, именуемым Ultimate Street Fight[8].
Тревога оказалась напрасной. Санфорд обрадовался, что жена нашла собеседника. Тем самым успокоив свою совесть, хотя оставил ее одну на целый день ради осмотра руин древней крепости в пустыне. Обменялись несколькими вежливыми фразами, англичанин с восторгом рассказал про свою экскурсию и немедля пригласил Прейзинга наутро отправиться с ним в следующую поездку. «And of course, I still hope, you will join us, my dear»[9], — добавил он, обращаясь к жене. Но пора уже было переодеваться к ужину. Не хотел бы Прейзинг составить им компанию? За длинным столом, конечно, найдется свободное местечко, они же оба, сказал он, искоса взглянув на жену, будут счастливы обрести сотрапезника, им не совсем чужого.
Вчера же, по словам Санфорда, он за столом с изумлением внимал долгому рассказу: соседка — ей годам к тридцати, брокер — с эпической широтой живописала ему счастливейший день своей жизни. Суть состояла в том, что ей удалось в Цуффенхаузене (насколько ему известно, это на юге Германии) забрать прямо с завода спортивный автомобиль, который она смогла себе позволить благодаря, по ее выражению,
