– Дурачье, и что вы только понимаете! В ту минуту, когда я заряжаю пистолет, на меня может сзади наскочить тысяча краснокожих. Томагавк всегда должен быть наготове.
Тыниссон, который в это время как раз собирался приступить к еде и уже поднес было ко рту ломоть хлеба, вдруг спросил:
– А кто же ты сам будешь – бледнолицый или краснокожий? То ты бледнолицый, то краснокожий.
Но Тоотс, не удостоив его ответом, бросил лишь в его сторону презрительный взгляд. Вместо Тоотса ответил трусишка Визак:
– Он – Кентукский Лев!
Это вызвало смех. Но смеялись недолго: ни место, ни время к тому не располагали.
– Что ты мелешь, пучеглазый! – прикрикнул на Визака Тоотс. Иди лучше разыщи своего отца. Визак расплакался, остальные засмеялись.
Но вот наступил самый страшный момент: Тоотс, все существо которого выражало сейчас презрение к смерти, взял в руки пистолет и стал ссыпать в дуло порох. Ребята потрусливее попятились, а те, кто остался подле Тоотса, вызвали своим бесстрашием общий восторг.
Когда порох был засыпан в дуло, туда вогнали пыж из бумаги. Потом насыпали дробь и снова заткнули дуло бумагой. Оставалось только вложить пистон и выпалить. Все стояли, словно пригвожденные к месту, и пялили глаза на Тоотса, стараясь не пропустить ни одного его движения. Но в самый напряженный момент из толпы вдруг вышел Тыниссон, застегнул пальто и собрался уходить домой.
– Чего ты дурака валяешь? – сказал он Тоотсу. – Еще глаза себе выбьешь.
– Уходи, коли трусишь, – ответил Тоотс.
– Чего мне трусить, ты же не трусишь. А начнешь тут стрелять – наверняка от кистера нахлобучку получишь.
– Х-ха, чудак, так я кистера твоего и испугался!
– Небось испугаешься!
– Пусть только подойдет, возьму да наведу дуло прямо на него – увидишь, как он мелкой рысцой пустится.
– Чего ты хвастаешься! Ступай на болото, там и стреляй.
– Сам ступай на болото.
Тыниссон не сказал больше ни слова, только чуть ссутулился, как обычно делал это при ходьбе, и ушел.
– Готово! – объявил Тоотс, вставая со скамьи.
– Ой! – послышались в толпе испуганные возгласы.
Тоотс отмерил десять шагов вперед и остановился, держа оружие в вытянутой руке. Прошло еще какое-то мгновение, и, сделав страшное лицо, Тоотс воскликнул:
– Умри, собака!
Многие закрыли уши руками; вот-вот прогремит оглушительный выстрел.
Так стояли они, столпившись у ограды школьного двора, двадцать пять мальчишек (девочки все ушли домой); а немного подальше, у бани церковной мызы, – Тоотс со своим страшным оружием в руке и еще более страшным выражением лица.
Но выстрела не последовало. Он должен был последовать, но не последовал.
– Что такое? Не стреляет? – отважился неконец спросить кто-то из зрителей.
– Да нет, стреляет, отчего ему не стрелять, – ответил Тоотс, оборачиваясь к ребятам, – но черт его знает, пистолет этот не из тамассеровской[3] стали. Будь это тамассеровская сталь, так выстрелил бы, а этот, чего доброго, на куски разлетится.
– Трусишь.
– Нет, не трушу. Чего мне трусить!
И точно так же, как в свое время он придумал новый способ молитвы, он теперь изобрел новый способ стрельбы. Он привязал пистолет к березе, стоявшей под самым окном баньки, прицепил к курку длинную веревку, сам отошел к ребятам и потянул за веревку. Раздался выстрел. Стекло в окне бани со звоном разлетелось на куски. И вскоре в разбитом окне показался огромнейший кулак. Чей-то голос в бане завопил:
– Чертово отродье! Так и человека убить можно!
Ошеломленные ребята не успели еще прийти в себя от испуга, как перед ними предстал и сам обладатель кулака. Это был арендатор с церковной мызы. Бог знает, что он в это время делал в бане, но как раз в ту минуту, когда в окно грохнул заряд, арендатор оказался там. От злости лицо у него было красное, как пережженный кирпич, и даже издали можно было разглядеть на его лбу две вздувшиеся синие жилки.
– Ну скажите на милость, вы, стадо поросят, – заорал он, – есть у вас хоть капля ума в голове? Одурели вы, что ли? Как вы думаете – а вдруг в меня попало бы? Говорите сейчас же, кто стрелял?
Перепуганные ребята посмотрели на Тоотса. Тот предпочитал держаться от арендатора на почтительном расстоянии.