В храме особой залой считалась комната, где принимают членов семей, родственных императору.
Сатоко больше не могла хранить молчание, но отвечала на вопросы односложно, и было видно, что она старается скрыть грусть. Конечно, чрезвычайно деликатная по натуре настоятельница не показала, что заметила это, и когда мать начала хвалить расставленные во внутреннем дворике чудесные хризантемы, воспользовалась этой темой:
- Их выращивают в деревне и каждый год, привозя сюда, читают нам целую лекцию,- и велела своей помощнице так же подробно объяснить, как называются эти растущие от одного корня темно-красные хризантемы и те - посаженные в один горшок, но выращенные раздельно - желтые.
Потом настоятельница провела их в свой кабинет и со словами: "В этом году клены краснеют поздно" - приказала раздвинуть стены, и открылся прелестный сад с чуть увядшим газоном и искусственными горками. На высоких кленах багрянцем окрасились только верхушки, дальше к нижним ветвям сменяли друг друга неярко-красный, желтый, бледно-зеленый цвета, а вершины были темно-красными, словно спекшаяся кровь; на камелиях начали раскрываться бутоны, а в другом уголке сада глянцево блестели голые, причудливо изогнутые ветки индийской сирени.
Пока настоятельница и госпожа Аякура, вернувшись в комнату, где принимали гостей, вели неспешную беседу, короткий день угас.
Уже знакомые монахини старались вовсю: на ужин подали праздничное блюдо - красный рис - символ радостного события, но веселья никак не получалось.
- А во дворце сегодня "Возжигание огня",- упомянула настоятельница, и одна из монахинь стала изображать действо во дворце, которое она видела, когда там служила: посреди залы ставят жаровню с вырывающимися из нее языками пламени, и женщины читают заклинания.
Эта церемония обычно проводится 18 ноября: перед императором в жаровне разжигают огонь, да так, чтобы пламя касалось потолка, и одетые в белое придворные дамы хором произносят:
- Горит, горит; дух огня ждет угощения. Дайте ему мандаринов и лепешек.
Потом обгоревшие мандарины и лепешки, которые бросали в огонь, подносят императору, и хотя, может быть, это было нехорошо - изображать подобную мистерию в лицах, но настоятельница не возражала, понимая, что монахиня озабочена тем, как бы оживить беседу.
Ночь в храме Гэссюдзи наступала рано: в пять часов уже закрыли ворота. После того как все попытки оживить застолье оказались безуспешными, монахини разошлись по своим комнатам, проводив мать и дочь Аякура в гостевые покои. Хозяева жалели о том, что завтра вечером Сатоко с матерью должны будут ночным поездом отправиться обратно в Токио.
Мать собиралась, когда они останутся одни, попенять дочери на ее поведение - весь день та была как в воду опущенная, но, догадываясь о состоянии Сатоко после Осаки, воздержалась от замечаний и легла спать.
Раздвижные стены комнаты, куда поместили гостей, неподвижно белели в темноте. Казалось, на бумаге, из которой они были сделаны, инеем выступил холод ноябрьской ночи, узор кое-где напоминал тонко вырезанные хризантемы с шестнадцатью лепестками, где-то - белые облака. Мрак в комнате сгущал орнамент из хризантем, обвитых колокольчиками,- он скрывал гвозди в колонне. Вечер был безветренный, сосны молчали, но снаружи угадывалась мощная неподвижность горного леса.
Мать в душе очень надеялась на то, что и для нее, и для дочери период тяжких испытаний закончился, теперь постепенно все как-то образуется, и хотя чувствовала, что лежащая рядом дочь только притворяется спящей, вскоре провалилась в сон.
Когда она проснулась, дочери рядом не было. По аккуратно сложенному на кровати ночному кимоно она поняла, что та выбралась из комнаты на рассвете. На миг сердце дрогнуло, но мать решила, что дочь, наверное, встала в туалет, и принялась ждать.
Но грудь словно сковало холодом, и она пошла взглянуть, однако Сатоко в туалете не было. Похоже, в монастыре еще никто не встал, небо было окутано темной синевой.
В этот момент вдали в храме послышался шум, и мать бросилась туда,вставшая спозаранку монахиня, увидав ее, поспешно опустилась на колени.
