— А почему в ларьке-то разговариваем? — спросил Дилан. — Нет, как хотите, конечно…
— Мы собираемся поговорить с сестрой, — сказал Кирилл. — Ты уж извини, но девочка должна осознать, что неправильно себя вела. Ты тут не виноват. Да, Инга?
— Отпустите его, — сказала я. — Я не буду больше, — сказала я, только слова мои были никому не нужны. — Вы просто ревнуете! — сказала я. — Это же глупо! Пожалуйста, Вит!
— Бить будете? — поинтересовался Дилан.
— А ты смелый мальчик, — сказал Виталий. — Зря ты так, Инга. Хороший ведь мальчик.
— Крутые у тебя братишки, Инга, — сказал Дилан. — Страсти какие.
— Да какие уж страсти, — сказал Кирилл и щелкнул пальцами.
Дилана оторвало от пола. Синие линии — светящиеся, тонкие — обмотали его с головы до ног.
Больше они не сказали ему ни слова — и не дали мне отвернуться.
Дурачок, пастушок, человек — он и вправду был смелый мальчик. Он молчал, он пытался сопротивляться — сколько сумел. Он даже не закрыл глаза.
Он понял, кто перед ним, понял почти сразу. Мне остается надеяться, что он счел это сном, который скоро закончится. Галлюцинацией. Кошмаром, где непослушной, изолгавшейся девчонке демонстрировали последствия ее поведения. Моя надежда хрупка и не имеет оснований — но ничего другого у меня нет.
Демонстрация была обстоятельной, продуманной и долгой.
Только в самом ее конце Дилану позволили умереть.
Минутою позже иней, лежащий в ларьке, превратился в снег — и растаял только к утру.
У холмика со вкопанным крестом уже никого нет, кроме нас троих; впрочем, и мы стоим поодаль. Пора уходить, но на кресте — фотография, мне очень нужно взглянуть на нее, увидеть это лицо живым, но я не одна здесь, и я иду прочь от холмика. Земля повсюду мокрая и рыхлая, до асфальтовой дорожки еще несколько метров, и я спотыкаюсь и останавливаюсь. Кирилл мгновенно оказывается рядом, он обнимает меня, притягивает к себе, и я кладу голову ему на плечо. Мне плохо; мне уже совсем плохо, и он вынужден почти нести меня.
Перед воротами кладбища стоит машина — трехдверная, цвета «мокрый асфальт». Около машины выхаживает взад-вперед высокая женщина в белом плаще. У нее длинные волосы, собранные в пучок низко на затылке. У нее горбатый, словно сломанный, нос и узкое лицо, но она бесспорно великолепна. И она молода: лет, может быть, тридцати — на вид. Дама высшего света.
Виталий ускоряет шаг, подойдя к женщине, целует ей руку, а женщина треплет его по волосам, по щеке, и Кирилл напрягается, тянет меня вперед, и тогда я узнаю даму. Русский мультфильм про три банана — злая пародия на нее; это Черная дама. Это моя мать. Наша мать.
Мы уже рядом с ней, и мать повторяет ритуал встречи с Кириллом. Я мешаю ритуалу, и она заканчивает его короткой улыбкой и переключается на меня. Я не знаю, была бы она рада видеть меня, не случись того, что случилось, но мне она не улыбается.
— Инга, — говорит она и пальцами — не всей ладонью — поднимает мою голову от плеча Кирилла. И я выпрямляюсь. Когда — если — она уйдет — уедет — оставит нас одних, без себя, я упаду в обморок на руки моих братьев, но сейчас я не могу себе этого позволить, как бы плохо мне ни было, и я выпрямляюсь. Кирилл по-прежнему поддерживает меня, и Дама говорит ему:
— Отойди.
Он отходит — неохотно, но сразу, и оба мои брата стоят, напрягшись, готовые подхватить меня. Рефлекс; они знают, что я не упаду. Ничего такого не будет — я держусь прямо и смотрю матери в глаза. В ее глаза, темные, как у Кирилла, как у меня, под прямыми, уходящими к вискам бровями. В ее глаза, которыми она обводит меня с головы до ног.
Я больше не хочу говорить с ней. Ни о чем. Я не хочу. Я не обижена, не зла на нее — просто я не хочу. Я не видела ее много лет, я о ней мечтала, но в моих мечтах не было Черной Дамы. Нет, она была совсем другой много лет назад.
Мать убирает пальцы с моей щеки и отступает на шаг.
— У нее пальто в грязи, — говорит она, повернув голову к Виталию. — Вы невнимательны, мальчики.
Сразу же после ее слов Кирилл проводит рукой по воздуху — короткий, знакомый жест, и я опускаю взгляд вниз, на пальто, уже чистое.
