— Эй, друг, опасно охотиться с таким ружьем! — не раз говорили Егордану.
— Да я и сам подумываю об этом, и правда опасно, — соглашается Егордан.
Но проводят дни, проходят годы, а Егордан не оставляет своего ружья, только на ложе все увеличиваются ряды прутиков. А охота продолжается.
В здешних местах все как один знают, где и когда Егордан выстрелил. У его дробовика звук какой-то особенный — густой, низкий и в то же время громкий. У других выстрел потоньше и послабее, будто палкой о сухое дерево ударили.
Весной, бывало, пробирается Егордан по кочкарнику у озера, а за. ним еле поспевает Никитка. Вдруг отец резко приседает, взмахом руки стряхивает назад рукавицу, за ней другую, оставляя их прямо на земле, и крадется в сторону леса. Никитка остается сидеть между кочками. Сделав большой круг, Егордан ползком возвращается к озеру, внезапно останавливается, припадает к земле, и подолгу лежит неподвижно.
А Никитка только сейчас увидел двух крякв, спрятавшихся в прошлогодней осоке. Утка ничем не выделяется на фоне побуревшей травы. Силясь вытащить со дна вкусный корень, она почти целиком погружается в озеро, над водой показываются ее красные лапки. А селезень, которого природа наделила роскошным оперением, все время настороже. Он часто вытягивает шею и смотрит вокруг, быстро вертится на месте и, как бы угрожая невидимому врагу, энергично и картаво крякает.
Егордан все еще лежит, застыв на месте, и его старая доха сливается с прошлогодней грязно-желтой травой. Какое великолепное оперение у селезня: вокруг шеи узкая белая полосочка, а у хвоста несколько йссиня-черных перьев, красиво отведенных назад. Когда он сидит на воде, то кажется пегим и отчетливо отражается в зеркале озера.
Но вот селезень успокаивается. То-поднимая кичливо голову, то опуская ее, он исторгает из груди любовные и страстные звуки и, слегка распушив перья, плавает вокруг своей серенькой подруги. А утка капризничает, держит шею так, будто не может достать из воды пищу, и лишь едва поклевывает осоку. В такую минуту Егордан быстро ползет к воде и незаметно подбирается все ближе и ближе.
Отец обычно не бьет уток, и Никитка, зная это, не спускает глаз с селезня.
Наконец охотник слегка приподнимается и прикладывает ружье к плечу. Сердце Никитки останавливается, он замирает в ожидании, и ему даже кажется, будто на мгновение умолк вечный шорох камыша. Дуло дробовика вдруг подскакивает и выдыхает сноп дыма. Раздается выстрел. Селезень резко погружается в воду. Спотыкаясь и падая, мальчик со всех ног мчится к отцу. Добежав, он прыгает от нетерпения на месте и звонко кричит:
— Скорей!.. Скорей!.. Уйдет! Уйдет!..
А отец улыбается. Блестят на солнце его крупные зубы, смеются большие глаза.
— Ох, какой нетерпеливый! Не уйде-ет!..
Неторопливо раздевшись, Егордан медленно входит в ледяную воду и достает птицу. Он прикидывает селезня на вес, ощупывает его и кидает мальчику на берег.
Потом Егордан долго протирает ружье и снова заряжает его. А Никитка держит красавца селезня, стараясь пошире расправить ему крылья.
Старики говорят: если ребенок играет добычей, тогда дичь уходит, не дождавшись охотника. Егордану эго известно, и ему очень не нравится, что Никитка забавляется селезнем, но и омрачать радость сына тоже не хочется. И, улыбнувшись, Егордан, чтобы не разгневать покровителя дичи Баяная, отворачивается от мальчика, будто не видит, чем он занят.
Тут Никитка вдруг вспоминает, что кряква, испугавшись выстрела, исчезла и больше не появлялась.
— Пап, утка-то улетела!
— А как же иначе… Так всегда бывает. Если б я убил ее, этот бедняга обязательно прилетел бы плакать и горевать. А она улетела и теперь даже не вспомнит о нем.
Егордан пренебрежительно взмахивает рукой, показывая этим жестом, насколько он изверился в женском поле, но в это время снова случайно замечает, что Никитка продолжает играть с селезнем, и, быстро отвернувшись, протягивает сыну руку:
— Э, дай-ка мне его, дружок… И пойдем.
Взяв добычу, Егордан сует ее за пазуху и поднимает с земли рукавицы.
— Отец! А почему селезень такой красивый?
— Чтоб жена-утка любила.
