Лобанов-Ростовский принял книгу, прочел надпись на титуле, удовлетворенно кивнул:
— Благодарствую! Обрадовали. Я ведь первые три части читал, а здесь, вижу, помещена и четвертая. Прочитаю. И дома у меня найдутся читатели, того гляди, до дыр зачитают. — Князь многозначительно усмехнулся: — Однако в книге вашей кое-кому изрядно досталось — потомки запомнят. Да, кстати, хотелось, сударь, спросить вас. В книге повсеместно выступают боги Олимпа, но, честно говоря, выглядят они настолько живо и так ведут себя, что заставляют поразмышлять, а боги ли они? Может, автор имел в виду кого-либо из ныне живущих не на Олимпе, а на нашей земле многогрешной?
Котляревский поймал на себе лукавый взгляд князя. Правитель края, несомненно, давно уже разобрался в поэме. Кривить душой перед ним, изворачиваться смысла не имело, но и совершенно открыться — тоже казалось небезопасным: князь всесилен в Малороссии и способен на все, мало ли что о нем говорят — либерал, доступен. А не скрывается ли за маской радушия совершенно другой человек? Не в его ли имениях, разбросанных по всей империи, мрут голодной смертью люди? Это тоже рассказывают, но шепотом, чтобы, чего доброго, не достигло княжеского уха.
В одно мгновение Иван Петрович оценил коварную суть вопроса и ответил спокойно, сдержанно, может, даже суховато:
— Книга моя, ваша сиятельство, как вы понимаете, литературное произведение, а это дает автору право на фантазию, даже на некоторое преувеличение... Я имел в виду легенды, старые легенды, перефразированные на наш малороссийский лад, и героев своих одел я, как вы, вероятно, заметили, в малороссийские одежды, они не прочь и выпить изрядно, и хорошо закусить, причем предпочитают малороссийскую кухню... Умный читатель поймет, что к чему, а я на такого читателя и уповаю.
Лобанов-Ростовский еще раз открыл и закрыл «Энеиду», но ничего не сказал. Странно было видеть в руках князя — на пальцах сверкали дорогими камнями кольца — книгу, в которой громко, во весь голос заявила о себе, в сущности, мужичья правда, да еще на малороссийском языке, требуя всесветного внимания. Руки эти могли сделать все, что угодно, достаточно росчерка пера — и книга исчезнет, не поздоровится и автору; однако руки эти лежали пока на книге спокойно, без движения, словно притаились на какое-то время, чтобы в следующую секунду сжать пальцы в кулаки и... В кабинете по-прежнему стояла тишина. На портрете царя, на большой хрустальной люстре, на высоких бокалах на подносе играло утреннее солнце.
— Вы мне нравитесь, сударь, — медленно произнес князь. — И я буду рад видеть вас среди гостей на наших раутах... Что касается службы... Не пошли бы вы ко мне? В канцелярии очень нужны знающие люди.
В канцелярию? Значит, снова канцелярист? Правда, рангом повыше, но все равно — письмоводитель. Значит, опять потекут бумаги — исходящие, входящие и прочие, коим несть числа. Конечно, сам он их исполнять не будет, корпеть над ними станут другие, но разве это меняет суть дела? Быть чиновником? Отвратить глаза от живой жизни? Он до сих пор помнит человека с водянистыми глазами, вислыми бакенбардами, скрипучим голосом. Новожилов из Новороссийской канцелярии останется в памяти навсегда, останется и отвращение, поселенное им к канцелярской службе. Нет! Куда угодно, только не в канцелярию! Но куда же? Хорошо бы в уездное училище. О гимназии, верно, и мечтать не следует...
— Вашим предложением, к сожалению, воспользоваться не смогу, — ответил тихо Котляревский, — для канцелярии я уже, чувствую, не гожусь. С вашего позволения, готов пойти на службу по ведомству просвещения... — Вспомнив о посещении Огнева, добавил: — Правда, господин Огнев, с коим несколько дней тому назад имел честь встретиться, не обнадежил, ибо он лично не рассчитывает на отставных капитанов.
— Так он сказал? — спросил князь и рассмеялся. — Не рассчитывает. А кого же он ждет?.. Узнаю Огнева. Я бы, пожалуй, у него тоже вынужден был остаться без места, ведь и я отставленный от военной службы, причем тоже в чине капитана. — Князь задумался, потянулся за картоном на столе, полистал бумаги. — А что, ежели в пансион? Да, именно! В пансион для детей бедных! Крайне надобен надзиратель. Там уже был кто-то, но мне рассказывали о нем нечто странное. Капрал в прошлом, он вообразил, будто перед ним по меньшей мере арестанты, но никак не дети. Пришлось удалить. Ныне в мясницком цехе подвизается, — усмехнулся князь. — Так что, если не возражаете, предлагаю пансион. Подумайте — время у вас есть. Дом воспитания детей бедных дворян? Для Полтавы нечто доселе неизвестное, совершенно новое.
