И вот мы сидим с Кристи на парте. Рядом. Не то чтобы совсем, а так… И не то чтобы совсем по краям, а так… Что если слегка отодвинуть коленку, то можно и коснуться… Ну не то чтобы совсем… А если она отодвинет, то на секунду… И ох, жарааааа… И такая вот игра на протяжении шести уроков. А иногда, господа, случаются моменты, когда она увлечется какой-нибудь глупостью типа дифференциальных уравнений второго типа и не заметит, что у тебя вся нога уже как бы сроднилась с ее, и такая жарааааа… А потом она попросит у тебя карандащ, и рука об руку, и жараааа-жараааа-жарища… Во всем теле… И… Хорошо, что тогда джинсов не было… А то если к доске… У-у-у-у… То-то будет весело, то-то весело. И вот так оно и получилось.
– Моррисон, к доске!
И тут начинаешь понимать, что брюки школьной формы положения не спасают. Конечно, с одной стороны, гордость! Что ты, как член пионерской организации, всегда готов. А с другой – непонятно, зачем эту пионерскую гордость демонстрировать на уроке алгебры? Будучи комсомольцем. Положение двусмысленное. И я медлю по причине, что моей ноге хорошо в сидячем положении, и чегой-то я буду вставать, да и как встать, если твой, еще недавно тихий-мирный пенис превратился в наглый, рвущийся на волю фаллос. (Термины почерпнуты из украденной у деда книжки «Основы психоанализа».) Поэтому я медлил.
– Моррисон, вы оглохли? – услышал я голос издалека.
И Кристи его услышала.
– Джем, тебя к доске. Ты что, оглох?..
И тут же поняла, что я не оглох. Что моему вставанию из-за парты мешает некая причина. Но поняла, очевидно, не до конца, потому что подняла крышку парты, и тогда уже поняла до конца. (Здесь я мог бы двусмысленно пошутить, но не буду, потому что не смешно.) Кристи попыталась отдернуть ногу, но она не отдернулась, и на ее покрасневшем лице промелькнуло что-то похожее на радость.
– Тебя к доске, – почему-то шепотом, как будто вызов меня к доске был нашим общим секретом, сказала она.
– Я слышу! – во весь голос сказал… Нет, не я…
Это был мой собственный фаллос, сошедший с подсмотренного у деда сборника Обри Бердслея. На Фаллосе красовался костюм-тройка с тесноватыми брюками, по которым было ясно, что перед вами Фаллос во всей своей красоте и мощи. Убранство завершала белоснежная сорочка с пристежным воротничком и галстухом в крупный красный горох. Символ! Вальяжной походкой он проследовал к доске, но остановился у учительского стола и, облокотившись о него, наклонился к учительнице Элле Джейн Фитцгеральд и прошелестел:
– Что угодно, мадемуазель?
Старенькая Элла Джейн вздрогнула, подняла глаза и вскрикнула:
– Джей!
На сей раз вздрогнул я. Потому что Джеем звали моего деда, помощника присяжного поверенного, юрисконсульта Театра Корша, светского кобеля дореволюционной России, когда Замудонск-Столичный еще носил гордое название Москва.
Кристи смотрела на него и не чувствовала, как моя нога прижалась к ее и ощутила спокойное, мирное, ни на что не претендующее тепло. Но что-то было между нами, что-то лишнее, что-то мешало. Я отодвинул ногу, влез в карман и вытащил записную книжку. Она была раскрыта…
Облокотившись на учительский стол, стоял Фаллос Джей Моррисон в гимназической форме, с довольным лицом. Хотя бы чего ему быть довольным, если в кондуите ему только что проставила неуд учительница истории Элла Джейн Фитцгеральд из женской гимназии, замещавшая заболевшего Бинга Джеральда Кросби. А неуд был получен за излишнюю заостренность на половых причинах Троянской войны. Которую Джей протянул к дальнейшим военным событиям существования земного шара и населяющих его народов. Он не забыл упомянуть чрезвычайную половую распущенность Клеопатры; не меньшую распущенность королевы Марго, приведшую к религиозным войнам; влюбчивость Екатерины Великой, побуждавшей ее к завоеваниям земель для оплаты услуг многочисленных фаворитов; о похотливости императрицы Сунь Вынь, из-за которой рухнула династия Минь. Ну и похищение сабинянок тоже не осталось без внимания Фаллоса Джея Моррисона, будущего выпускника юридического факультета Парижского университета, а в более отдаленном будущем – помощника присяжного поверенного.
