— Именно так обстоит дело с Вандой?
— Да. Более или менее. В конце концов, если бы все гены были в идеальном состоянии, мы все были бы как две капли воды похожи друг на друга и вели бы себя совершенно одинаково. Именно различия в генах делают людей разными.
— Но не ухудшается ли положение с возрастом?
— Да. С возрастом все мы чувствуем себя хуже. Я заметила, вы вошли, прихрамывая. Что с вами?
— Ревматизм… — смущенно пробормотал Селдон.
— Вы всю жизнь им страдаете?
— Нет, конечно.
— Ну так вот, кое-какие из ваших генов сильно разболтались с возрастом, и теперь вы хромаете.
— А что случится с Вандой, когда она повзрослеет?
— Не знаю. Я не умею предсказывать будущее, профессор. Похоже, это как раз ваша специальность. Но если бы я решила угадать, я бы сказала, что с Вандой ничего необыкновенного не случится, то есть ничего, кроме того, что она в своё время состарится.
— Вы уверены? — спросил Селдон.
— Вам придётся поверить мне на слово. Вы хотели узнать о том, каков геном Ванды, и сильно рисковали — вы могли бы узнать вещи, о которых лучше не знать. Но я говорю вам, что, по моему мнению, ничего ужасного ей не грозит.
— Но эти, как вы говорите… разболтанные гены — их никак нельзя укрепить, зафиксировать?
— Нет. Во-первых, это было бы слишком дорого. Во-вторых, нет уверенности, что они сохранят зафиксированное состояние. И потом… люди против этого.
— Но почему?
— Потому что они вообще против науки. Вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо, профессор. Боюсь, что после смерти Клеона — особенно после его смерти — ситуация стала такова, что всё больше людей ударяется в мистицизм. Люди не верят в возможность медицинской фиксации генов. Они предпочитают лечиться у шарлатанов — наложением рук, заклинанием и тому подобными методами. Честно вам скажу, мне нелегко работать. Субсидии мизерные.
Селдон кивнул в знак согласия.
— Конечно, я вас очень хорошо понимаю. И психоистория объясняет причины такого положения, но, честно говоря, я не думал, что ситуация ухудшится столь быстро. Я слишком сильно был погружен в свою работу и не замечал, что творится вокруг. Вот уже тридцать лет, — сказал Селдон, глубоко вздохнув, — я смотрю, как медленно, но верно распадается Галактическая Империя, а теперь, когда она близка к параличу, я не вижу, как это вовремя предотвратить.
— Неужели вы пытаетесь это сделать? — изумленно вздернула брови доктор Энделецки.
— Да, пытаюсь.
— Желаю удачи… Насчёт вашего ревматизма… Знаете, пятьдесят лет назад его можно было бы вылечить, а теперь, увы, это невозможно.
— Но почему?
— Аппаратуры, которая применялась для лечения, больше нет. Специалисты, занимавшиеся лечением этого заболевания, занимаются другими вещами. Медицина в упадке.
— Как и всё остальное… — пробормотал Селдон. — Но давайте вернёмся к Ванде. Понимаете, она кажется мне совершенно необычной девочкой, и её мозг представляется мне не похожим на мозг других людей. Скажите, что говорят вам гены о её мозге?
Доктор Энделецки откинулась на спинку стула.
— Профессор Селдон, известно ли вам, какое число генов принимает участие в обеспечении функции мозга?
— Нет.
— Тогда я напомню вам, что функция мозга — самый сложный аспект в функционировании всего организма человека. На самом деле во всей Вселенной нет ничего более сложного, чем мозг человека. Следовательно, вы не должны удивляться, если я скажу вам, что в работе мозга принимают участие тысячи генов.
— Тысячи?
— Вот именно. Рассмотреть их все и обнаружить что-либо необычное попросту невозможно. Насчёт Ванды я вам верю на слово. Пусть она необычная девочка с необычным мозгом, но её гены мне об этом не говорят ни слова, кроме того, конечно, что мозг у неё в порядке.
— Скажите, вы могли бы найти других людей, чьи гены, обеспечивающие мыслительную функцию мозга, были бы такие же, как у Ванды?
— Сильно сомневаюсь. Даже если бы нашёлся мозг, напоминающий мозг Ванды, различия в генах были бы колоссальны. Искать подобный — бесполезный труд. Но скажите, профессор, почему вы думаете, что у Ванды такой необычный мозг?
— Простите, — покачал головой Селдон, — но этого я вам сказать не могу.
