Каждая нация производит свой национальный тип. Это британский полковник, это немецкий философ или немецкий полководец, причем это, в общем, одно и то же лицо, потому что полководец, как Гудериан, всегда философствует, а философ, как Ницше, всегда немного марширует. Французский любовник, африканский вудуист, американский бизнесмен. Каждая нация производит свой тип. Если мы задумаемся как следует о главном русском национальном типе, мы с ужасом поймем, что это русский эмигрант. Главная отличительная черта русского человека – то, что он живет вне России, потому что он слишком хорош для того, чтобы в ней находиться. Россия производит хорошего человека и вышлепывает его куда-то за границу. Там он, разбрызгавшись, тяжело приземляется и тут же начинает жалеть о том, как ему было прекрасно. Сначала он некоторое время, конечно, рассказывает про ужасы ЧК, про допросы, про дрова, которых не достать, и про конину, которую ели, а потом он начинает немножечко чувствовать вину перед родиной, хотя с какой стати, с каких щей он виноват – это уж совсем непонятно. А дальше у него начинает появляться та классическая русская любовь-отвращение, которая заставляет русскую женщину – тоже важную статью экспорта – всегда, как в известном анекдоте, страдать на тему «я люблю Ваню, а сплю с Петей». Это «я люблю родину, но находиться на родине не могу» дает нам неиссякаемый источник вдохновения. Даже если российский эмигрант весьма успешно существует в своей профессиональной среде, как Шаляпин, большой друг Вертинского, как Рахманинов, который любил его послушать, то все равно в свободное от преуспеяния время он рыдает в кабаке, причем рыдает, обязательно требуя себе селедки, иногда – шашлык, который прекрасно готовили в любимом кабаре Вертинского «Кавказ». После очередной дозы шашлыка, селедки и водки он в очередной раз ударяет кулаком по столу и кричит: «…Туда, туда, где можно снежной ночью лететь на рысаках», – хотя всю жизнь он, может быть, об этом мечтал, но никогда ни на каких рысаках не летал, да и вряд ли знает, как они выглядят.
Я очень люблю приводить как хрестоматийный пример, как в 34-м году Бунин прощается с Ариадной Эфрон перед ее отъездом за границу: «Дура, девчонка! Куда ты поедешь? Они тебя арестуют в первый же день! Они хамы, они упразднили орфографию. Там жить невозможно. Поганый Сталин, новый русский царь. Все извращено, мерзкая страна! Серость, гадость! Господи Боже мой! Если бы мне, как тебе, было 22 года, я пошел бы туда пешком, стер бы ноги до колен, дополз бы до Москвы!». В этом весь Бунин, понимаете?
Конечно, еще точнее, может быть, еще короче, это выразил Вертинский в знаменитой песне, не сохранившейся в его исполнении, но тем не менее широко певшейся в эмиграции, насчет того, что «и пора понять беззлобно, что свою, пусть злую мать, все же как-то неудобно вечно в обществе ругать». А дальше, надо сказать, следует четверостишие, которое очень нехорошо по своей сути, но на всю эту песню оно лучшее по стиху:
А она цветет и зреет,
Возрожденная в Огне,
И простит, и пожалеет
И о вас, и обо мне.
Как она простила и пожалела, например, о сменовеховце Устрялове или его непосредственном помощнике Святополк-Мирском, которые на сменовеховской волне въехали в Россию и были там уничтожены. Это довольно очевидно, все знали. Из всех, кто вернулся и о ком пожалели, пожалуй, наиболее характерен пример Куприна. Куприн, кстати говоря, на какое-то короткое время между запойным алкоголизмом и раком пищевода, от которого он умер, примерно на год пришел в себя и начал понимать, куда он вернулся. Однажды к нему в Дом творчества, куда его временно поселили, приехал корреспондент «Комсомольской правды». Корреспондент спросил: «Ну что, Александр Иванович, как вам нравится на родине? Ведь вы, должно быть, в восторге?». – «Ну что ж не нравится? Самоварчик, сливочки, крендельки», – сказал Куприн с непередаваемой интонацией. И действительно он почувствовал крендельки. Крендельками этими он был окружен. Существует знаменитая легенда, что Куприн, когда его свозили в Гатчину, где у него был когда-то домик, посмотрел издали на этот зеленый домик (домик не вернули, он уже принадлежал другим хозяевам), после чего с устроенного в библиотеке торжественного мероприятия, где его должны были чествовать жители Гатчины, сбежал в станционный буфет, где жестоко надрался с единственным реально помнившим его человеком, бывшим смотрителем этой станции. Это, конечно, легенда, Куприн не мог тогда надраться. Но мы понимаем, что он все осознал, сюда вернувшись, и ни одного текста здесь уже не написал. Проблема в том, что эмигрант любит родину ровно до тех пор, пока он на нее не возвращается. Как только он вернулся, ему сразу все становится понятно.
