Возможно, день барбекю и был прохладным, но уж точно не сумрачным. Эрика понимала, насколько ненадежны мнения очевидцев. Люди полагают, что просто нажимают на клавишу перемотки миниатюрного магнитофона, установленного у них в голове, в то время как фактически конструируют свои воспоминания. Сочиняют собственные истории. Так что в памяти Клементины день барбекю остался холодным и сумрачным. Но она ошибается. Эрика помнит (именно помнит, а не выдумывает), как в день барбекю Вид наклонился к окну ее машины со словами:
– Какой изумительный день!
Или, может быть, он сказал «великолепный».
Это было слово с положительным смыслом, она уверена.
Если бы только Эрика сказала тогда: «Да, Вид, день и вправду изумительный/великолепный» – и снова нажала на педаль газа!
– Помню, что тепло укутала своих малышек, – рассказывала Клементина.
Вероятно, девочек одел Сэм, подумала Эрика.
Клементина откашлялась и уцепилась обеими руками за края кафедры. Микрофон был установлен чересчур высоко для нее, и создавалось впечатление, что, стараясь приблизить к нему губы, она поднимается на цыпочки. Она вытягивала шею, отчего лицо ее казалось еще более худым.
Эрика подумывала о том, чтобы осторожно пройти вдоль стены и поправить микрофон. Это заняло бы минуту. Она представила себе, как Клементина одаривает ее благодарной улыбкой. «Слава богу, ты это сделала, – скажет она потом за кофе. – Ты просто спасла меня».
На самом деле Клементине совсем не хотелось в тот день видеть там Эрику. От той не ускользнуло промелькнувшее на лице Клементины выражение ужаса, когда она недавно сказала, что хочет послушать ее выступление. Однако Клементина быстро пришла в себя: дескать, как это мило, хорошо и они могут потом вместе выпить кофе.
– Мы получили приглашение буквально в последнюю минуту, – продолжала Клементина. – На барбекю. Мы даже толком не знали хозяев. Они… друзья наших друзей.
Она опустила глаза на кафедру, словно потеряла нить рассказа. Чуть раньше, поднимаясь на кафедру, Клементина держала в руках стопку карточек размером с ладонь. В этих карточках было что-то душераздирающее, как будто Клементина вспоминала подсказки со школьных уроков риторики. Должно быть, она нарезала карточки ножницами. Не теми бабушкиными ножницами с перламутровыми ручками. Те пропали.
Странно было видеть Клементину на сцене, так сказать, без виолончели. Такой обыденный у нее вид в синих джинсах и милом цветастом топе. Прикид мамочки из предместий. Ноги Клементины для джинсов были коротковаты, а балетки без каблуков делали их еще короче на вид. Что ж, всего-навсего факт. Подходя к кафедре, она выглядела едва ли не плохо одетой – пусть даже это слово покажется неблагожелательным по отношению к Клементине. Для выступлений на сцене она зачесывала волосы наверх, обувала туфли на каблуках и одевалась во все черное – длинные широкие юбки из легких тканей, позволяющие зажимать виолончель между колен. Когда Клементина сидела на сцене, со страстью и нежностью склонив голову к инструменту, словно обнимая его, и одна длинная прядь волос едва не касалась струн, а рука изгибалась под странным углом, Эрике она казалась такой чувственной, такой экзотической и непонятной. Каждый раз, видя Клементину на сцене, даже по прошествии всех этих лет, Эрика испытывала чувство потери, словно тоскуя по чему-то недостижимому. Она всегда уверяла себя, что это чувство сложнее и примечательней зависти, поскольку ее не интересовала игра на музыкальных инструментах. А возможно, и нет. Может быть, все дело было в зависти.
Наблюдая, как Клементина с запинками произносит свою бессмысленную речь в этом тесном помещении с видом на торговый центр и парковку, вместо того чтобы играть в притихшем концертном зале с высокими сводами, Эрика испытывала то же постыдное удовлетворение, что при виде кинозвезды без макияжа в дрянной лавке. «В конце концов, не такая уж ты особенная».
– Итак, в тот день там было шестеро взрослых. – Клементина откашлялась и качнулась взад-вперед. – Шестеро взрослых и трое детей.
И одна брехливая собака, подумала Эрика. Гав-гав-гав.
