— Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! — сказал Сергей.
— Там страшно? — спросила Ксюша.
— На площади? — Сергей пожал плечами. — Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что–то другое, — сказал он задумчиво.
Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.
С того дня Ксения условно делила жизнь до «наушников» и после.
После «наушников» Сережка оставил подработку в мелкооптовом табачном ларьке у Киевского вокзала — иногда по выходным он брал на рынок Ксюху (сейчас там построили огромный торговый комплекс); потом они ели мороженное и пили «Фанту», через нос газами вышибавшую слезы — и начал зубрить.
Сережка и раньше слету схватывал математику и решал за весь класс варианты контрольных. А по русскому ему тройку ставили из уважения к математическому дару: в двух буквах он делал три ошибки. «Поразительная тупость!» — гневно резюмировала его сочинения училка по русскому и литературе: худая, туго перепоясанная ремешком и в больших очках, похожая на стрекозу.
Чтоб подтянуть русский, Ксения диктовала Сергею. Размеренно ходила по комнате и, покачивая раскрытой книгой в ритм ударений в словах, смотрела на затылок ученика. Сергей старательно ковырял ручкой в тетради.
Как–то за диктантом он разогнул спину, потянулся и сказал:
— Муть–то, какая!
— Что муть?
— Литература твоя! Скукотища!
— Вот, дурак! Это ведь не анекдот, а художественный слепок нашей жизни. На века.
— В жизни так не говорят, не думают и не делают. В твоих книгах никто не пукает, не ссыт, не матерится…
— Вот, дурак! — Ксения захихикала. — Зачем описывать гадости? Художественным языком пишут о плохом или о хорошем.
— Да? А, что художественным языком напишут о нас?
Ксюша подумала и процитировала стихотворение Ахматовой:
— Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло… Это написано семьдесят лет назад. Разве сейчас не так?
Сергей насупился. Ксения на диване положила на колени книгу и сунула между страниц большой палец вместо закладки.
— И ты понимаешь эти стихи? — осторожно спросил Красновский.
— А что такого? Знаешь, во сколько лет Ахматова и Цветаева начали писать стихи? Думаешь, в двенадцать я совсем дура? Взрослые не знают, что им делать, потому что им врали. А мы врать не будем!
Сергей склонился над тетрадью. И вдруг проговорил:
— Я тут про Христа читал. Там написано, что религия наполняет смыслом даже пустые дни. Наши родители хотя бы пионерские галстуки носили. А у нас ни галстуков, ни наполненных дней.
— Давай сходим в церковь, — сказала Ксюша, понизив голос. — Блок и дочь великого химика Менделеева, его будущая жена, влюбились друг в друга в Исаакиевском соборе…
И покраснела. Сергей хмыкнул.
— Там скучно, попы и дымом воняет. Дышать нечем.
— Это ладаном пахнет. Бабушка говорит, если задыхаешься, значит грехов много. Потом станет легко. Если свечка трещит, это тоже плохо…
— Ксюха, ты смерти боишься?
— Не знаю. — Ксюша пожала плечами. — Говорят, душа бессмертна.
— Если она бессмертна, значит, она была всегда?
— Наверное.
— Тогда почему мы ничего не помним, что было до нашего рождения? А если мы не помним, что было раньше, вдруг мы забудем все, что сейчас.
— А ты помнишь, что было с тобой ровно пять лет назад, в такой же день? Так почему ты должен помнить то, что было с твоей душой до рождения? Может, мы запомним другое.
— Зачем мне другое, если я забуду тебя, этот день? В той книжке много непонятного. Там Христос воскрес и обещал воскресить всех, кто в него верит. Помнишь, кошку вешали. А, если и тот козел, который вешал, верит, воскреснет, и снова будет вешать кошку?
— Сережка, ты такие страсти говоришь! Если честно, я так плакала, когда поняла, что когда–нибудь меня не будет. Не буду видеть, слышать, думать! Даже в груди заломило.
— Ничего–то мы с тобой, Ксюха, не знаем! — Сергей вздохнул.
