Стул под бухгалтером шатался и скрипел, но господин Клаудиус не давал себя сбить с толку этим скрипом.
— Я приверженец христианства — поймите меня правильно, — но не церкви, — продолжал он. — Поэтому я по собственному убеждению держусь завета моих предков, согласно которому необходимо поддерживать набожность среди работников нашей фирмы — но я не потерплю, чтобы мой дом превратился в оплот религиозных заблуждений… Торговый дом, который протягивает нити своих деловых связей за океаны и даёт им укорениться на турецкой, китайской и какой угодно почве, и мрачная ортодоксальность, непогрешимость в вере, которая закуклилась в плотный кокон — более противного здравому смыслу союза просто не существует!.. Неужели наши молодые коммивояжёры, которых вы так стараетесь воспитать в ортодоксальном духе, должны дико лицемерить, вступая в дружеские и деловые отношения с теми, кого они презирают как пребывающих в отринутых Богом заблуждениях?.. Я не могу себе простить, что мрачный дух так долго и незаметно действовал в моём доме и что моим людям пришлось от этого страдать…
— Я никого не принуждал! — вскинулся бухгалтер.
— Конечно, не с кнутом в руке, господин Экхоф, — но посредством вашего отношения к людям… Я знаю, к примеру, что наш самый юный коммивояжёр, неимущий человек, который со своего заработка поддерживает овдовевшую мать, внёс сумму, намного превосходящую его возможности, в вашу миссионерскую кассу, о существовании которой я не имел никакого понятия. Все наши работники и работницы терпеливо позволяют еженедельно перечислять в эту кассу деньги со своего заработка, поскольку они боятся поступать по-другому, так как считают, что вы имеете на меня неоспоримое влияние и можете им навредить… Вы никогда не думали о том, что эти люди и без того дорого платят за свою веру? Крещение, заключение брака, торжества примирения с господом, даже последний путь — за всё это они платят пошлину церкви… И поэтому прочь из моего дома с этой миссионерской кассой! Прочь трактаты, которые я вчера в большом количестве обнаружил в рабочих столах и которые своим слабоумным детским лепетом портят наш достойный язык и апеллируют исключительно к примитивным средневековым воззрениям!
Весь этот уничижительный приговор был высказан тоном, который при всём желании нельзя было назвать страстным — лишь лёгкий румянец выступил на лице говорящего, да его рука лишь раз или два спокойно поднялась в сторону бухгалтера.
Шарлотта застыла как пригвождённая — казалось, что она забыла, что привела меня сюда с целью побыстрее завершить эту сцену.
— Он хорошо говорит, — пробормотала она. — Я и не думала — обычно он такой безразличный и немногословный… В самом деле, Экхоф достаточно глуп, чтобы ещё раз поднять перчатку и ещё раз потерпеть поражение! — злобно прошипела она и так пронзительно уставилась на бухгалтера своими горящими глазами, как будто хотела взорвать стеклянную стену. Бухгалтер встал со своего места и приблизился к господину Клаудиусу.
— Пожалуйста, вы можете презирать слабоумный детский лепет, — сказал он — его звучный голос был острее ножа — меня и тысячи других истинных христианских душ это только укрепит в вере… Ведь Господь хочет, чтобы мы жили в простоте, в детской простоте, и именно так мы скорее обретём милость в глазах его, чем читая вирши «бессмертных» господ Шиллера и Гёте, которые, конечно же, не портят наш достойный язык… Если вы не собираетесь терпеть в вашем доме мои честные устремления во славу Господа, то я, конечно, должен буду смиренно подчиниться… Но я полагал, что этому дому пошло бы на пользу, если бы за него молились долго и усердно — здесь произошло много такого, что взывает к Небесам и Господу нашему и что должно быть искуплено…
— Вот уже во второй раз за последние дни вы высказываете мне этот упрёк, — спокойно прервал его господин Клаудиус. — Я уважаю ваши годы, ваши заслуги перед фирмой и не хочу поэтому давать оценку вашему поведению, которое не стесняется вскрывать старые раны и использовать их в качестве союзников в борьбе за исчезающую власть — я предоставляю вам самому право судить, насколько это благородно… Что я учинял в моей юношеской глупости и страсти, за это я сам буду отвечать — но я, к сожалению, добавил к этому и новую вину: в своём стремлении заменить вам сына я позволил вам безо всяких ограничений орудовать в доме и на фирме… Было бы кричащей несправедливостью заставлять зависящих от меня людей расплачиваться за мои собственные прегрешения ещё хотя бы один день — я не хочу ваших молитв, шантажирующих и абсолютно бессмысленных!
