— Что это с псом? Он будто сошёл с ума! — воскликнула Илзе и вышла из дома… Ах, этот голос! Я пробежала через двор и бросилась на грудь высокой женщине — теперь, конечно, кончатся все муки, которые как фурии гнали меня сюда… Она не издала ни звука, но её руки крепко обняли меня, как в детстве — я сразу поняла, что она неописуемо страдала от разлуки, и когда мы вошли в проход, где уже горел свет, я увидела, что она побледнела. Но Илзе никогда не позволяла чувствам захватить себя врасплох. Она решительно отодвинула меня на расстояние вытянутой руки.
— Леонора, ты сбежала! — сказала она тем обвиняющим тоном, которым когда-то уличала меня в детских грехах.
При всей своей внутренней боли я невольно улыбнулась. Я уселась на деревянную табуретку Хайнца и рассказала ей про пожар и болезнь отца, причём она всё время хваталась руками за голову. Правда, это не помешало ей разжечь огонь в печи, поставить чайник и вопреки моему желанию накормить меня кусочек за кусочком бутербродом.
— Да-да, это было, конечно, самое правильное, — закивала она, когда я ей в конце концов сообщила, что врачи отправили меня в Диркхоф. Затем она исчезла в доме, а после, вернувшись, отвела меня в постель с горой перин.
— Ну, дитя, — теперь спать, я сейчас принесу тебе бузинный чай. За двадцать шагов видно, что ты простыла в дороге — у тебя лицо горит… И разговаривать больше не будем — ты мне всё расскажешь завтра.
В результате моего упорного сопротивления бузинный чай отменился — но в постель я была отправлена безо всякой пощады… Я снова увидела закопченный портрет Карла Великого, пристально глядевший на меня… Я вскочила, сняла портрет с гвоздя и развернула его к стене… Как я ненавидела это лицо! Сколько ветрености, лжи и обмана скрывал белый лоб, который на кургане меня просто ослепил! Он был для меня словно луч света во тьме — и я пошла за этим лживым светом, ради него я покинула мою родину; сейчас я ясно видела мои тогдашние чувства и презирала их — они сделали меня слепой и увели на дорогу, полную заблуждений.
Я снова, как в ночь смерти бабушки, села на край кровати и начала глядеть в окно. Нет — и в Диркхофе я не найду покоя; чем глубже и беззвучнее становилась тишина вокруг меня, тем громче и безутешнее плакало моё одинокое сердце… Сейчас я поняла, почему моя бабушка часами стояла в углу двора и не отрываясь глядела в широкий мир — её глаза искали в туманной дали ту утраченную, испорченную, которую, однако, глубоко оскорблённое материнское сердце не могло забыть. И для меня широкое небо, усыпанное мириадами звёзд, раскинулось покрывалом над одной-единственной точкой — старым, далёким торговым домом.
За окном поднялся ветер, заставляя тонкие рябиновые ветви тихонько постукивать по стеклу; я отшатнулась и закрыла рукою глаза — ведь под моим окном стояла скамейка, на которой я впервые прочла письмо тёти Кристины. И я вновь увидела её на коленях — такую же прекрасную, как самые прекрасные цветы, выраставшие из розовых и лилейных бутонов в книжках моего детства. Из волн атласа тянулись нежные руки, чтобы снова прижать к неверному сердцу некогда оскорблённого мужчину… Я невольно стукнула себя кулаками в грудь — я проявила слабость и трусость, я не должна была спасаться бегством в тот роковой момент! Это моя голова, как за несколько часов до этой ужасной встречи, должна была прижиматься к его груди — он сам назначил мне это место, и я знала, что это было сделано с нежностью; я чувствовала это по биению его сердца, по едва заметному дрожанию руки, которая, пока я исповедовалась, осторожно и нежно гладила меня по волосам. Я не должна была допустить, чтобы эти розово-белые руки дотронулись до него — может быть, тогда его не коснулись бы злые чары…
Сейчас, наверное, в главном доме светло, так светло, как в вечер чаепития с принцессой… И он опять за роялем — ведь время, когда он из-за неё перестал играть, уже забыто… Она поёт ему упоительную, демоническую тарантеллу… И через несколько недель по коридорам главного дома пройдёт новая госпожа — не с маленькой вуалью надо лбом, а с длинным шёлковым шлейфом, с цветами в волосах и с трелями на устах — и всё оживёт в тихих комнатах, будут приходить гости, будут вылетать пробки из шампанского, и никто не упрекнёт мужчину в его выборе, ведь эта женщина всё ещё «ошеломляюще красива»… И он станет моим дядей — я вскочила и забегала по комнате… Нет, у меня не было ангельского терпения, я не могла улыбаться со слезами на глазах, я яростно отбивалась от ножа, который снова и снова безжалостно поворачивался в моей груди!.. В К. я больше не вернусь; я упрошу моего отца найти другое место жительства — как я смогу выговорить «дядя»? Никогда, никогда!