Наше соглашение по поводу моей работы для фирмы тоже вступило в силу. Задания я получала от фройляйн Флиднер, готовые пакеты отдавала тоже ей — и была очень удивлена, когда оказалось, что письмом можно зарабатывать такие огромные суммы; денежных затруднений у меня больше не было — даже кое-что ещё и оставалось.
Какая перемена! Я чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к другой душе, но больше не завидовала птицам, которые вольно летали над пустошью — мне хотелось, ликуя, кричать всем ветрам, что я пленница… Я бы с радостью и в самом деле разбила себе голову о деревья, чтобы ещё раз блаженно почувствовать, как за меня страдает другая душа! Ради него одного я забыла и себя, и весь мир, и то, что у меня на совести два греха — ложь и молчаливое соучастие в тайне. Но я спускалась с небес на землю, когда моего слуха касался голос Шарлотты или перед моими глазами появлялась её мощная фигура — хотя сейчас она замкнулась в гордом молчании. На следующий день после того бурного вечера она заявилась ко мне в комнату.
— Я не собираюсь касаться вас кончиком пальца! — горько бросила она мне с порога. — Я лишь хочу помириться с вами, принцессочка! Простите меня за то, что я вам сделала! — Тронутая, я подбежала к ней и взяла её за руку.
— Вы видели, как я вчера довела до белого каления нашего тирана? Он проиграл!.. Я хожу по этому лавочному дому с замкнутыми устами и с тяжестью в сердце — каждый кусок, который я ем, разжигает во мне ярость и возмущение; но я держусь — я должна беречь наше бесценное сокровище в письменном столе, пока не вернётся Дагоберт!.. О как я возликую, когда навсегда захлопну за собой двери этой лавки и вступлю в родительский дом! — Во время этой бурной речи я робко отпустила её руку и попятилась назад. С этого момента мы редко виделись наедине; только когда я в дворцовом экипаже возвращалась от принцессы, Шарлотта выходила во двор и провожала меня по саду, я должна была всё ей рассказывать и обо всём докладывать…
…Вскоре после визита в Клаудиусовский дом принцесса Маргарет тяжело заболела нервной болезнью и была вынуждена покинуть К. для прохождения курса лечения. Во время её отсутствия я, конечно же, при дворе не появлялась; но теперь я должна была там бывать дважды в неделю — и это были единственные моменты, когда господин Клаудиус ходил по дому с холодным и мрачным лицом.
Вот так, в счастье и сжимающем сердце страхе, во внутренней борьбе и блаженном покое протекала неделя за неделей, а затем пришли последние дни января, а с ними и Дагоберт… Меня охватил неописуемый ужас, когда я узнала, что господин лейтенант прибыл со всеми пожитками — грозный момент приближался во всей своей кошмарной угрозе, и мне хотелось зажмурить глаза, чтобы спрятаться от него; но я сказала себе, что предпочту один освобождающий, болезненный шаг мучительным колебаниям между страхом и надеждой. Я наконец освобожусь от своего злосчастного соучастия, я смогу заговорить и покаяться в своём легкомыслии. Это были тяжёлые для меня дни — к тому же мой отец вдруг ужасно изменился. Его поведение напомнило мне то время, когда шла речь о приобретении монет: он не ел, а по ночам я слышала, как он без устали ходит по комнате. На него со всех сторон хлынул поток писем, и при каждом новом письме, которое он вскрывал торопливыми руками, по его осунувшемуся лицу разливалась краснота. Он постоянно что-то писал, но не в своей рукописи о сокровищах «Услады Каролины» — она сиротливо лежала на его столе… Я напряжённо вслушивалась в его бормотание, с которым он часто вышагивал по комнате, но не могла понять ни слова, а спрашивать не решалась, чтобы не беспокоить его ещё больше.
Я никогда не забуду тот момент, когда его старательно сохраняемое внешнее спокойствие наконец взорвалось! Это случилось в один из тех хмурых зимних дней, которые свинцом ложатся на землю и на человеческие души. После обеда отец удалился в свою комнату и прихватил только что пришедшие газеты. Уже через несколько минут я услышала, как он вскочил, с грохотом захлопнул за собой дверь и побежал наверх в библиотеку. Я со страхом помчалась за ним.
