Он снова сошёл со ступеней, остановился в дверях и стал напряжённо вглядываться в темноту. Между тем из экипажа вышел ещё один господин и подошёл к нему — я узнала моего отца. Я с удивлением увидела, как он самым сердечным образом протянул руку господину Клаудиусу, презираемому «лавочнику», и тепло попрощался с ним. В саду я подбежала к отцу и уцепилась за его руку. Он был поражён, что «его маленькая девочка в столь позднее время всё ещё на улице». Он сопровождал герцога в долину Доротеи, а затем вернулся домой в экипаже господина Клаудиуса. Пока мы шли в «Усладу Каролины», он рассказывал о происшедшем и о господине Клаудиусе.
— Какой человек! — воскликнул он, остановившись. — Герцог восхищён его спокойствием, хладнокровием и тем молчаливым достоинством, с которым он принял свалившееся на него несчастье… Я-то считал его ходячим арифмометром — тут я должен перед ним извиниться!
Да, какой человек!.. «Ну, всё это мы со временем возместим, но тут…» — этими несколькими простыми словами он сравнил свои огромные финансовые потери с горем молодой девушки. И это был денежный дядюшка, ледяной расчётливый человек?.. Нет, «работник в строгом смысле слова», который действовал не единственно ради доходов, а потому что он «видел источник здоровья человеческой души в порядке и деятельности»… Ах, теперь я уже лучше его понимала!..
В эту ночь я не легла. Я села у окна и стала ждать рассвета. С зарёй нового дня, бледно занимающегося за деревьями, я собиралась начать новую жизнь.
После обеда я взяла ключ от замка в лесной ограде и отправилась в швейцарский домик. Я знала, что отец Гретхен работает учителем в женской гимназии в К. — он должен был помочь мне стать другим человеком. Долгого представления семье не потребовалось. Фрау Хелльдорф сразу узнала меня, а Гретхен бросилась мне на шею. К тому же, как потом выяснилось, садовник Шефер много им рассказывал о диком, своеобразном, внезапно появившемся ребёнке «учёного господина». Давешнее событие в лесу, произошедшее по моей вине, не было упомянуто ни единым словом.
— Вы не хотите давать мне уроки? — спросила я старшего учителя Хелльдорфа, проверявшего огромную кипу тетрадей. — Я хочу учиться, хочу выучить очень, очень много — столько, сколько поместится в моей голове! Я уже совсем взрослая девушка, но не могу даже правильно писать. — Он улыбнулся, его очаровательная маленькая жена тоже, и мы заключили контракт, согласно которому я могла приходить в дом как член семьи и ежедневно получать как минимум три часа уроков. О договоре я рассказала фройляйн Флиднер; она полностью одобрила его и по моей просьбе взяла на себя урегулирование денежной стороны дела; то есть мне не пришлось самой идти к господину Клаудиусу.
С тех пор я училась не покладая рук. В первые дни перо частенько летело под стол, и я с красным лицом и полными слёз глазами убегала в лес — но, вздыхая, снова возвращалась, поднимала из-под стола маленького стального тирана и продолжала выводить буквы — пока в один прекрасный день они не стали у меня хорошо получаться, а крепкие красивые строчки не начали прямо у меня на глазах превращаться в выражение живых мыслей — тут-то я и прозрела! К радости моего учителя я быстро двигалась вперёд, а уроки, рассчитанные поначалу всего на несколько предметов, расширились ещё и за счёт музыки. Тут мне помогла моя природная склонность, и уже очень скоро я вместе с юным Хелльдорфом пела у рояля дуэты.
На это общение в швейцарском домике, которое мой отец одобрял, а господин Клаудиус и фройляйн Флиднер открыто поддерживали, другая сторона смотрела косо. Экхоф был в ярости, а Шарлотта неизвестно почему выражала неудовольствие и язвила. Я узнала, как возник конфликт между бухгалтером и его дочерью. Хелльдорф учился теологии и ещё в студенческие годы обручился с Анной Экхоф. Старый мистик согласился с этим браком, но поставил условие, что молодой человек по окончании учёбы отправится вместе с женой миссионером в Ост-Индию. Это условие начало постепенно обременять жениха, и в конце концов он энергично высказался против него, показав себя при этом открытым противником всякого рода пиетета и набожных фраз. К тому же врач объявил, что конституция молодой девушки слишком хрупка для трудной, полной лишений жизни миссионерской жены. Старика это совершенно не тронуло — он фанатично полагал, что Господь в своей милости даст ей достаточно сил, а если нет, то она отправится на небо как истинная сторонница святой церкви… Он отказался от дочери, когда Хелльдорф остался непоколебим в своём решении, а она не захотела расстаться с любовью своего сердца.
