Целый месяц я раз за разом всматривался в последние кадры, снятые его коллегой. Я останавливал их и замедлял движение пленки. Взгляд тянулся вверх, к правому краю императорской ложи, через парапет которой перегнулась чья-то рука с белой манжетой, выпростанной из задравшегося фрачного рукава. И дальше – вдоль бархатной обивки с золотой накладкой к венку из букетов розовых гвоздик, пока не показались окно режиссерской и парапет осветительской ложи. И вдруг в кадре – Фред. Он делает шаг в сторону, неестественно сгибается и открывает рот, как при рвотном спазме. Правой рукой он еще крепко держит ручку камеры, потом выпрямляется, оставляет камеру, вскидывает руки, теряет равновесие. Глаза безумно округлены. И тут голова исчезает из кадра. Объектив продолжает движение – клубки человеческих тел на верхнем ярусе. Руки, головы, ноги еще подрагивают в конвульсиях. Камера упирается в потолок, и все замирает, когда кадр своим краем захватывает хрустальную люстру. В ноль часов пятьдесят семь минут пятьдесят восемь секунд через микрофон, установленный прямо под пятой камерой, доносится предсмертный крик Фреда. За секунды до этого пятая была еще в объективе. В ноль пятьдесят семь сорок девять съемка оборвалась. Широким планом выхвачена ложа на противоположной стороне. Там сидит мертвая женщина в красном вечернем платье, привалившись боком к парапету, голова откинутая назад, перевесилась через спинку кресла. Глаза широко раскрыты.
На протяжении месяца я видел только этот кошмар. Вечерами сидел дома и пил.
«Would you hold my hand»[3] – молил я и ревел в три ручья. Фред и на небесах не подал бы мне руки. Для этого у него были основания.
Когда-то в Брайтоне мы предприняли маленькое морское путешествие вдоль побережья. Фред сидел у меня на коленях. Ему еще не было и двух лет. Берега вовсе не интересовали его. Он смотрел только на море. Потом встал, уперевшись ножками в мои бедра, и взглянул вниз, на кильватерную струю. Я еще крепче обхватил его. Он был заворожен игрой волн. Тянулся вперед, голова была уже за линией поручней. Хедер испугалась: а вдруг я его выроню.
– Но я же держу его, – сказал я.
Она не могла смотреть на это, требовала, чтобы я опустил его на палубу.
– Да не выпущу я его. Чего тут бояться. Он у меня на руках.
Мы переругивались, а Фред смотрел на воду. Потом я снова посадил его на колени. У него покраснели глаза. По щекам катились слезы.
Вот такие воспоминания захлестывали меня, когда я пил рюмку за рюмкой и хватался за голову. Я представлял себе, как кильватерная струя уносит его маленькое тело, как заглатывает его, раскинувшего ручонки, все глубже погружая в мир, где ему не выжить, но которого уже не избежать. А я даже не заметил этого.
После развода я жил в отеле. Фред остался с Хедер в нашем доме. К тому времени я стал военным корреспондентом Би-би-си и уже поэтому месяцами пропадал в командировках. Потом наступило время, когда войны приняли вялотекущий характер. Горячих точек было предостаточно, но создавалось впечатление, что люди с оружием в руках поистратили свои силы. Свирепые диктатуры, еще вчера ловившие и загонявшие в трудовые лагеря своих обличителей, рушились, не оказывая особого сопротивления. Несколько интервью с лидерами оппозиции, несколько картинок грандиозных манифестаций – и я мог лететь обратно. Я почти не вылезал из отеля в Бейзуотере,[4] уставясь в экран и следя за круглосуточным телетекстом Би-би-си с последними известиями. Я ждал настоящего дела. Чуть ли не через день мне звонили родители, уверяли, что я хоть сейчас могу занять свою комнату дома в Хэмпстеде.[5] А если угодно – и две. Нельзя же вечно быть постояльцем. Надо пристать к твердому берегу. Иначе с ума сойдешь. Родители говорили со мной по-немецки. Мать – с чешским, отец – с венским акцентом. – Не надо мне ничего твердого, – отвечал я. – Меня от него воротит. Я всегда разбивал себе нос о твердое.
Они не унимались. Я не говорил им, что давно уже подыскиваю подходящую квартиру. И главное – подальше от Хэмпстеда. Наконец я нашел маленький дом в Кенсингтоне. Он стоял в узком кривом переулке на задворках Хай-стрит. Здесь было тихо. Если на мостовой поставить автомобиль, второму уже не проехать. Комната и кухня на первом этаже и две спальни наверху – вот и весь домик. Мне этого вполне хватало. Свое бюро я разместил в нижней комнате, одна из спален предназначалась для Фреда или для гостей. Фред так и не переступил порог этого дома. На стене у входной двери я заприметил рисунок мелом. Какие-то горы и солнце над ними. Я не стирал рисунок, пока он не исчез сам собой, смытый дождями. Возможно, его сделал Фред. Мне хотелось так думать. Я платил алименты и по-прежнему оплачивал жилье на Толбот-роуд, но не поддерживал контактов с Хедер и с Фредом. До тех пор, пока однажды она не позвонила мне.
