— Слушайте, давайте так. — И Адам Селим посмотрел на электронные часы. — Если у вас есть пара минут, я вам её покажу. Может быть всё-таки вспомните. — И он бросил едва начатую сигарету на поребрик. — Признаться, она мне очень нравится. А ведь такого давно не случалось. Я даже думал, что я гомик. Правда, мужчины мне, честно говоря, тоже не нравились.
Пока Адам Селим всё это рассказывал, я увидел на кончиках его пальцев и на ногтях белые пятнышки. На рельефе кожи проступали отложения какого-то порошка, еще мельче, чем мука.
— Сначала оближите пальцы, — сказал я ему, — у вас сахарная пудра в кармане. Или, вы уж не обижайтесь, ещё какая-то пудра.
Адам Селим поднял руку к лицу, посмотрел на пальцы и улыбнулся. — Да, у меня зажигалка течет. Каждый раз, когда прикуриваю. Настоящий Ронсон, а всё равно… — Он достал зажигалку из кармана, открыл, выпустил газ на пальцы и показал, как они побелели. Потом выкинул зажигалку в ближайшую урну.
— Да не смотрите вы так! У меня сегодня будет новая.
Мы пошли дальше. Мой приёмный сын, Доктор Сеньор, нёс зонтик, который стучал по асфальту нам вслед.
— Вы скоро превратитесь в мою тень, — тихо сказал Адам Селим.
— Вы меня сами позвали, разве нет?
Улица Кишмештер начинается на бульваре, огибает несколько зданий и снова возвращается на бульвар у склада, где раньше хранились рояли — вроде тех, что делал в Вене Франц Тришка. Там мы и остановились.
— Вы уже здесь бывали? — спросил Адам Селим.
— Я? Что вы! Я с детства боюсь больших чёрных роялей.
— Загляните в окно. Вон она, у занавески.
В тёмном зале справа на письменном столе стояли электрообогреватель и лампа с зелёным абажуром. Между ними сидела Паула Брекк: половина лица у неё покраснела, а другая была бледной, как туалетное мыло.
— Так что, вы её не знаете?
— Нет. Это о ней вы рассказывали?
— Да. Она разрешила мне сегодня в полдень к ней зайти. Мне кажется, я ей нравлюсь.
— Наверное, приятно осознать, что ты не гомик.
На углу мы распрощались. Адам Селим медленно направился назад к остановке, а я проводил пасынка во Флокс — говорят, там работают лучшие парикмахеры.
— Разогрей суп, поешь, а там уж и я скоро вернусь. Веди себя как следует, — сказал я Доктору Сеньору.
Я отправился прямо на склад фортепиано. Полукрасная полумыльная Паула Брекк все еще сидела за письменным столом. Я остановился неподалёку и подождал, пока она не вздрогнет от неожиданности.
— Слышал, ты водишь дружбу с турками? — спросил я. — Это правда?
— А тебе-то что?
— Я всё знаю. Его зовут Адам Селим.
— Ты что, шпионишь за ним?
— Будь, пожалуйста осторожна, сделай милость. Посмотри, что у него под ногтями.
— Ну ты и придурок, — вздохнула Паула Брекк. — Оставь меня в покое.
Через четверть часа я сел на двадцать второй автобус, который ходил до границы, куда приезжал Мустафа Муккерман. Так звали шофера Международных автоперевозок. Отец западный немец, мать турчанка, наёмный рабочий, двадцать три года, шестьсот три килограмма. Говорят, просто кожаный мешок полный жира, настолько неповоротливый, что даже сам не может вылезти из кабины. Его вместе с сиденьем вынимает и ставит перед грузовиком специальная машина. Под настроение он иногда встаёт и демонстрирует всем свое тело, а бывает раздевается и предлагает зевакам найти какую-нибудь часть — например, колено или лопатку. Тогда дети начинают отчаянно рыться в пухлых или обвисающих слоях плоти и волосах, иногда выкрикивая: «Нашёл!» А Мустафа Муккерман на это только отмахивается и отвечает: «Нет, не то». В конце концов, устав от этой игры, он раздает немногим нащупавшим правильное место какой-нибудь контрабандный товар из-под сиденья. Дети бывало выигрывали живого угря, кокосы, или целую челюсть какого-нибудь животного.
Автобус остановился на краю пограничной полосы, метров за двести от парковки, куда вскоре должен был подъехать на своём грузовике Мустафа Муккерман. Целая толпа собралась в ожидании под мелким моросящим дождём. Было много детей. Я купил чай в придорожной автозакусочной и высунулся из окна, чтобы видеть участок. Среди ожидающих прогуливалось двое полицейских.
