Таким образом, подводя итог этой части нашего рассуждения, мы укажем на две важнейшие услуги, которые гуманистические науки оказывают вере и религии помимо того, что они способствуют их украшению и разъяснению. Прежде всего, науки еще сильнее и эффективнее побуждают нас превозносить и прославлять божественное величие. Ведь псалмы и все остальное Священное писание неизменно призывают нас к созерцанию и прославлению великолепных и удивительных творений божьих, но, если мы сосредоточимся только на их внешнем облике, каким он является нашим чувствам, мы совершим такую же несправедливость по отношению к божественному величию, как если бы мы стали судить о богатстве знаменитого ювелира по тому, что выставлено на показ у входа. С другой стороны, философия дает замечательное лекарство и противоядие против неверия и заблуждения. Ведь Спаситель наш говорит: "Вы заблуждаетесь, не зная Писания и могущества Бога"[78]. И для того чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги: книгу Писания, в которой раскрывается воля божья, а затем -- книгу природы, раскрывающую его могущество. Из этих двух книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла Писания, но и главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьезному размышлению о божественном всемогуществе, знаки которого четко запечатлены на камне его творений. О божественных свидетельствах и суждениях относительно истинного значения и ценности науки сказано достаточно.
Что же касается свидетельств и доказательств гражданской истории, то здесь открывается столь обширное поле, что в этом кратком и сжатом трактате лучше отобрать несколько наиболее характерных примеров, чем поражать их обилием. Итак, прежде всего у язычников самой высшей честью считалось удостоиться божеских почестей (что, впрочем, для христиан является запретным плодом); здесь же мы говорим специально о мнениях людей. Итак, как мы начали говорить, у язычников то, что греки называли "апофеоз", а римляне "причисление к богам", было самой высокой почестью, которая только может быть оказана человеку человеком, тем более если оно не предписывалось каким-либо декретом или эдиктом власти (как для цезарей у римлян), а вытекало из внутреннего убеждения людей, свободно выражавших свое мнение. Впрочем, этой столь высокой почести предшествовала некая промежуточная ступень. Ведь выше человеческих почестей считались почести героические и божеские, в распределении которых древние придерживались следующего порядка: основатели государств, законодатели, тираноубийцы, отцы отечества и те, кто особенно отличился в государственных делах, удостаивались только титула героев и полубогов. Таковы Тесей, Минос, Ромул и прочие. С другой стороны, изобретатели и создатели новых искусств, те, кто своими открытиями сделал человеческую жизнь лучше и богаче, всегда причислялись к высшим божествам, как это произошло с Церерой, Вакхом, Меркурием, Аполлоном и др. И это, конечно, было вполне справедливо и разумно. Ибо заслуги первых ограничиваются едва ли не пределами одной эпохи и одного народа, и их можно сравнить с короткими и благодатными дождями, которые хотя и приносят урожай и потому желанны, однако полезны только в то время, когда выпадают, и только для той земли, которую они орошают; благодеяния же вторых, подобно дарам самого солнца и небес, вечны во времени и бесконечны в пространстве. Кроме того, первые по большей части сопряжены с борьбой и волнениями, вторые же выражают истинный характер присутствия божества и приходят как нежное дуновение, не вызывая ни шума, ни смятения.
Конечно, роль науки в гражданских делах, в устранении неприятностей, которые человек приносит человеку, не во многом уступает другим ее заслугам в борьбе с теми трудностями человеческой жизни, которые создаются самой природой. Эти заслуги великолепно изображены в мифологическом сказании об Орфее, повествующем о том, как различные животные и птицы собрались вместе и, забыв о своих врожденных инстинктах, стремлении к добыче, борьбе и драках, дружески и мирно стояли рядом, потрясенные гармонией и сладкозвучием кифары; когда же звуки ее прекращались или когда их заглушал какой-то другой, более громкий звук, то сразу же все эти животные вновь обретали свой природный характер. В этом мифе тонко изображаются нравы и характеры людей, волнуемых множеством необоримых страстей -- наживы, сладострастия, мести; но до тех пор, пока они прислушиваются к наставлениям и увещеваниям религии, законов, учителей, прекрасно и красноречиво изложенным в книгах, проповедях и речах, до тех пор они уважают и сохраняют мир и союз; когда же все это молчит или грохочут смуты и возмущения, все разваливается и впадает в анархию и смятение.
