Однако эти столь выдающиеся люди не должны были бы отчаяться в возможности разделить судьбу, подобную той, которую осмелился предсказать себе и которой действительно достиг поэт Вергилий, снискавший себе славу красноречивого, умного и ученого человека в равной мере как изложением своих сельскохозяйственных наблюдений, так и повествованием о героических деяниях Энея.
Не сомневаюсь я в том, как трудно это словами
Преодолеть и вещам дать блеск ограниченным должный ^.
Действительно, если бы эти люди всерьез захотели писать не праздные сочинения для праздного чтения и на деле заботились об устройстве и организации практической жизни, то эти скромные георгики человеческой души должны были бы обладать для них не меньшей ценностью, чем знаменитые героические изображения добродетели блага и счастья, на создание которых было потрачено столько труда и усилий.
Таким образом, мы разделим этику на два основных учения: первое -- об идеале (exemplar) или образе блага, и второе -- об управлении и воспитании (cultura) души; это второе учение мы называем "Георгики души". Первое учение имеет своим предметом природу блага, второе формулирует правила, руководствуясь которыми душа приспосабливает себя к этой природе.
Учение об идеале, которое изучает природу блага, рассматривает благо либо как простое, либо как относительное, иначе говоря, оно исследует роды или степени блага. Только христианская вера отбросила наконец бесконечные рассуждения и спекуляции относительно высшей степени блага, которую называют счастьем, блаженством, высшим благом, являвшимися для язычников чем-то вроде теологии. Ведь как Аристотель говорит, что "юноши тоже могут быть счастливыми, но только в своих надеждах", так и христианская вера учит нас, что все мы должны поставить себя на место юношества для того, чтобы не помышлять ни о каком ином счастье, кроме того, которое заключено в надежде ".
Таким образом, мы, слава Богу, освободились от этого учения, точно так же как от языческих представлений о небе (а древние, несомненно, отводили душе гораздо более высокую роль, чем та, на которую она способна: ведь мы же видим, как высоко поднимает ее Сенека: "Поистине великое дело -- обладать бренностью человека и безмятежностью бога" ^). Но мы в значительной части можем принять всю остальную часть их учения об идеале, поскольку она почти не утратила своей истинности и здравого смысла. Ведь рассматривая природу простого и положительного блага, они поистине изумительно и живо изобразили ее на великолепной картине, самым подробнейшим образом представив нашему взору формы, взаимные отношения, роды, части, подобия, объекты, области применения, характер действия и распределения различных добродетелей и обязанностей ^ Но они не ограничились этим: все это они донесли до человеческого разума с помощью удивительно тонких и остроумных доказательств, а сладостность и живость стиля еще более способствовали их убедительности. Более того, насколько это возможно сделать с помощью слов, они самым надежным образом оградили все эти определения от недобросовестных нападок и распространенных заблуждений. Они также не оставили в стороне и природу относительного блага, разделив блага на три порядка, сопоставив созерцательную жизнь с активной '°, установив различие между добродетелью, вызывающей сопротивление, и добродетелью, утвердившейся и не подвергающейся никакой опасности, указав на противоречие и борьбу между нравственным и полезным", на неодинаковое значение отдельных добродетелей и необходимость выяснять, какая добродетель является более важной, какая менее, и т. п. В результате мне кажется, что эта часть этики, рассматривающая идеал, уже великолепно разработана и что древние показали себя в этой области замечательными учеными; однако же благочестивые и ревностные усилия теологов оставили далеко позади языческих философов в исследовании и определении обязанностей, нравственных добродетелей совести и греха.
Тем не менее, возвращаясь к философам, я должен сказать, что если бы они, прежде чем рассматривать ходячие и общепринятые понятия добродетели, порока, страдания, наслаждения и т. п., несколько задержались на исследовании самих корней добра и зла или даже, более того, на внутреннем строении самих этих корней, то они, безусловно, пролили бы самый яркий свет на все то, что они стали бы исследовать вслед за этим; и прежде всего если бы они в такой же мере считались с природой, как и с моральными аксиомами, то смогли бы сделать свои учения менее пространными, но зато более глубокими. А так как все это или вообще не рассматривалось, или же рассматривалось весьма нечетко, то мы коротко разберем вновь этот вопрос и попытаемся вскрыть и прояснить сами источники нравственности, прежде чем перейти к учению о воспитании души, которое, как мы считаем, еще должно быть создано. Мы считаем, что это в какой-то мере придаст новые силы учению об идеале.
