— Ты заключил с Филиппом тайный союз против меня, — сказал Гермию Артаксеркс и приказал его повесить.
В тот же день Гермий был казнен. Весть о его гибели дошла до Атарнея через три дня. А еще через три дня к Атарнею и Ассу подошли персидские войска, предводительствуемые Мемноном.
Феофраст настойчиво уговаривал Аристотеля и Ксенократа остаться в Митилене.
— Я достаточно богат, чтобы построить новый Дом философов, — говорил он им. — Я сделаю все, чтобы новый Дом философов затмил своим удобством и красотой прежний.
— Нет, — сказал Аристотель. — Меня зовет Филипп, и я отправляюсь к нему.
— Нет, — сказал Ксенократ. — Я возвращаюсь в Афины.
Первым из Митилены отплыл Аристотель. Ксенократ не пришел проводить его.
— Кто друг Филиппу, тот враг Афинам, — сказал он об Аристотеле Феофрасту. — Лучше погибнуть в Афинах, чем прославиться в Пелле. Что станешь делать ты, Феофраст, когда уеду я?
Феофраст побоялся сказать Ксенократу правду. Он ответил, что останется в Митилене. Но как только корабль с Ксенократом скрылся за горизонтом, сам стал собираться в путь. Через несколько недель он был в Пелле, рядом с Аристотелем.
Старик Тимон умирал и, умирая, плакал.
— О чем же ты плачешь, старый Тимон? — спросил умирающего Аристотель, когда его позвали к нему.
Тимон лежал на траве. Его голова была слегка приподнята и покоилась на обломке камня — это была единственная его просьба, с которой он обратился к людям, нашедшим его: приподнять ему слегка голову, чтобы он мог видеть стены Афин и то, что вдали возвышалось над ними, — Акрополь, щедро освещенный солнечным светом, лившимся из-за туч. Здесь была тень, а там — солнце, золото и голубизна.
— О чем же ты плачешь, Тимон? — повторил свой вопрос Аристотель. — Не ты ли говорил, что жизнь человеческая ровным счетом ничего не стоит? Ни жизнь, ни сам человек. И вот теперь ты плачешь, прощаясь с жизнью. Ты ли это, Тимон?
— Я не с жизнью прощаюсь, а прощаюсь с Элладой, — ответил Тимон. — С нею мне жаль расставаться. Я умру и, быть может, воскресну. Травою прорасту, цветком, мошкой взлечу из земли. Но как я узнаю, что я в Элладе? Никогда, Аристотель, никогда не увижу я Элладу, потому плачу. А ты меня прости.
— Прости и ты мне мой глупый вопрос, — сказал Аристотель.
Теперь он все чаще вспоминал почему-то об этом разговоре с Тимоном. Впрочем, он знал, почему: Филипп поднимал войско, которому предстояло двинуться на юг, в сторону Афин.
Боги, как неразумны эти афиняне! Они призвали на помощь Филиппа. Конечно, жители Амфиса заслуживали наказании: они вспахали земли, принадлежавшие Дельфийскому храму Аполлона, избили его служителей и, кажется, захватили сокровищницу. Можно было понять несчастных локри́дцев: многолетние неурожаи разорили их, а служители храма воспользовались их бедственным положением и скупили лучшие земли. И все же локридцы поступили вопреки законам и заслуживали наказания. Но такого ли, какое призвали на их головы афиняне, обратившиеся к Филиппу? Там, где проходила армия Филиппа, на многие годы замирала жизнь. О жестокое и неразумное время!..
Жаль локридцев, но только ли их ждут несчастья? Филипп собирает огромное войско, пехоту и кавалерию. Чтобы справиться с локридцами, хватило бы и десятой доли того оружия, которое вот уже несколько дней звенит и сверкает на воинах, заполнивших все улицы и площади Пеллы.
— С таким войском, — сказал Аристотелю Александр, — можно идти на Персию.
Александр возбужден и не посещает уроки: отец решил взять его с собой в поход. Да и другие юноши, друзья Александра, радостно покинули тихую Мие́зу, как только Филипп разрешил Александру взять друзей в свою свиту: Певке́та, Гефестиона, Каллисфе́на, Кратера, Клита и многих других, живших с Александром в Миезе и посещавших вместе с ним святилище нимф, где вел с ними беседы Аристотель. Александр радовался, Аристотель грустил. Загрустив, вспоминал старого Тимона и его слова: «Я не с жизнью прощаюсь, я прощаюсь с Элладой!» Филипп закрывал ему путь в Афины, в Элладу: хотя никто не проронил и слова о том, куда на самом деле замышляет отправиться со своим войском Филипп, все же чувствовалось, что македонским монархом руководит не столько желание наказать взбунтовавшихся локридцев, сколько иное желание — тайное, коварное, роковое, что настал тот самый час, о котором с такой настойчивостью и страстью предупреждал своих сограждан Демосфен.
