— Ты кто? — Этот вопрос остановил Аристотеля и заставил распрямиться в тот самый момент, когда он собирался вот уже в который раз нырнуть под колючие ветви сухого дрока, чтобы еще на несколько шагов приблизиться к жилищу Злого Старца.
— Я Аристотель, — ответил он, еще не видя того, кто был рядом. — Я ученик Платона.
Тимон стоял по ту сторону куста. И если бы он не подал голоса, Аристотель прошел бы, не заметив его: тень скрывала щуплую фигурку старца, чьи волосы и чья одежда но цвету мало отличались от сухой травы и земли.
— Назвавшись так, ты хочешь сказать, что ищешь меня? — спросил Тимон.
— Да.
— Зачем?
— Я принес тебе смоквы, которые так любит Платон, — сказал Аристотель, подняв руку с узелком, где были смоквы. — И я хочу спросить тебя…
— Иди за мной, — сказал Тимон. — Ты первый из учеников Платона пришел ко мне.
Тимон шел впереди, раздвигая ветви кустарника посохом. Впрочем, он не очень старался: его загрубевшая кожа на руках и плечах, видимо, совсем потеряла чувствительность, и шипы не оставляли на ней никаких следов. Зато Аристотель страдал, поспешая за старцем, — отведенные посохом Тимона ветви словно нарочно хлестали его по лицу, царапали и раздирали плащ, впиваясь в него колючками, а под ногами, спрятанные в траве, то и дело оказывались камни, о которые Аристотель спотыкался. И получилось, что вместо того, чтобы обходить кусты, он, споткнувшись, кидался на них, проклиная в душе тот час, когда ему пришла в голову мысль повидать Тимона.
Аристотель обрадовался, когда они, наконец, подошли к жилищу Тимона.
Старый Тимон, видя его радость, чуть заметно улыбнулся, хотя, наверное, как подумалось Аристотелю, причину этой радости считал не в том, что наконец, кончилась утомительная ходьба среди кустарников, и камней, а в том, что он, Аристотель, лицезреет его, старца Тимона, и оттого наполняется счастьем. Впрочем, эта мысль недолго занимала его.
— Я живу там, — сказал Тимон, указав на старую полуразрушенную гробницу, которая находилась шагах в пяти от них. — Я сказал тебе об этом, чтобы остановить твои глаза… Давай же сюда смоквы и садись.
Аристотель отдал Тимону узелок с плодами и, следуя примеру старца, сел на каменную плиту, нагретую солнцем.
Трещали цикады. Душно пахло можжевельником и чебрецом. Тимон развязал узелок, развернул его на коленях и принялся молча есть смоквы.
Аристотель почувствовал, что его покидает решимость, с какой он направлялся сюда. И чем дольше старец молчал, тем меньше оставалось в нем этой решимости. Лицо Тимона было неприветливым, даже злым. И поглядывал он на Аристотеля недобро. Какой-то жук сел ему на ногу, и Тимон прихлопнул его с такой силой, что сам поморщился от боли и при этом сердито посмотрел на Аристотеля, словно тот послал на него злосчастного жука. Одежда на Тимоне была старая, он давно не подрезал усы и бороду, а седые с желтизной волосы свисали до плеч и были спутаны. В них, как в старой паутине, застряли кусочки сухих листьев, стебельки травы, которая служила ему постелью в его мрачном жилище. У него были длинные и жилистые руки. Босыми ногами, словно лапами, он упирался в выступы камня, на котором сидел. Маленький, головастый и худой, он производил впечатление почти нечеловеческого существа.
— Ты разочарован или хочешь покорить меня своей мудростью? — спросил наконец Тимон, перестав есть. — Многие хотели переубедить меня и возвратить в Афины, чтобы таким образом снискать себе славу мудрейших. Чего хочешь ты?
— Платон тоже? — спросил Аристотель.
— Нет, — ответил Тимон. — Он сказал: «Не надо точильный камень превращать в серп». Что скажешь ты?
— Я пришел к тебе с вопросами, — ответил Аристотель. — Я хочу знать, Тимон, что ты думаешь о людях.
— Я не думаю о них, — засмеялся Тимон. — Они не стоят того, чтобы думать о них.
— Но ведь ты и сам человек! О себе ты думаешь, Тимон?
— Вот! — вскочил на ноги Тимон и замахал возбужденно руками. — Вот! В этом проклятие рода человеческого! Нельзя не думать о себе и, значит, о себе подобных. А между тем мы — глина, или плесень, у нас нет цели, а у жизни смысла. И сколько бы мы ни думали, ни рыскали в поисках истин, мы ничего не найдем, кроме бессмысленности этих исканий, юноша. Только это нас и объединяет — бессмысленность нашего существования.
