И вот — о, счастье! Они пошли на этаж выше. На последний этаж. Звонок в дверь к соседу сверху — и это там, а не у тебя, плачет жена, сонные дети ничего не понимают и тоже плачут, начинается обыск и дрожат от нервного напряжения руки. А тебе можно сегодня спать. Воронок два раза за ночь на один адрес не ходит.
Где-то через час внизу хлопнет дверь автомобиля, и он увезёт из дома свою очередную жертву. Увезёт, скорее всего, навсегда, а надежды на то, что «это ошибка», останутся для родственников, уделом которых теперь будет — терпеть и верить, что приведётся ещё свидеться, если самих не упекут как семью врага народа.
С Авелем Енукидзе было всё иначе. Он был уверен в своей полезности и необходимости партии и лично товарищу Сталину. Те временные трудности, которые он испытал на себе, получив сначала перевод на работу в Тифлис, потом на Кавказский курорт, теперь вот Харьков, — всё это лишь козни против ближайшего друга Кобы. Идеально крепким стал его сон после того, как полгода назад его восстановили в партии решением Пленума ЦК ВКП(б). Пленума, а не какого-то заводского партсобрания. И пусть он сейчас всего-навсего директор Харьковского облавтотранстреста, а не секретарь ЦИК СССР, с этого города начнётся его триумфальное возвращение.
Прямо с утра, пока в подстаканнике был ещё горячий чай с лимоном и сахар не успел раствориться, за ним пришли. Вопреки практике задержаний сделали это прилюдно, на виду у всей конторы, всех барышень, бегающих по коридору с папками и просто листками. Эти трое проследовали через два этажа, прошли уверенно к своей цели с каменными лицами. Они даже получали удовольствие от своей работы. Все окружающие реагировали на их появление всегда одинаково: вопрос в глазах, ужас, опущенный взгляд, пока не прошли мимо, и потом — долгие взоры вслед, чтобы понять, чья же дверь сейчас откроется.
Дверь начальника конторы и так не закрывалась, и в приёмной было полно народу — все ждали, пока Авель Сафронович позволит войти, а на самом деле он просто хотел в одиночестве выпить свой утренний чай.
Трое ни у кого не спрашивали, на месте ли начальник, — они знали, что на месте.
Чай остался на столе, когда Авеля Сафроновича вывели из кабинета в сопровождении сотрудников и усадили в блестящий чистотой чёрный М-1. Направление его движения сотрудникам конторы предугадать не представлялось сложным — все обстоятельства говорили о том, что это арест.
Первые сутки у Авеля была истерика. От «вы не представляете себе, на кого руку подняли» и до «когда разберётесь — я ещё подумаю, принимать ли извинения».
На второй день он впал в ступор. Вопросы, которые задавал следователь, касались его московского периода жизни, а ведь прошло уже столько времени.
Каждый следующий допрос добивал его уверенность в себе и в том, что его ждёт светлое будущее, такое же светлое, каким оно будет у всего советского народа.
Спустя месяц уже вырисовывалась чёткая картина: его будущее как физиологического организма вообще под большим вопросом. Он знал методы работы НКВД, знал, что будут заходить издалека в расчёте на то, что он сболтнёт нечто, за что потом можно зацепиться в других делах, и это время уже прошло. Настала пора конкретики.
— Какую роль в заговоре вы отводили бывшему меньшевику Льву Карахану?
— Заговора не существовало, — засохшие и покрытые кровавой коркой губы слушались с трудом. — Я с трудом припоминаю, кто это.
— А с какой целью готовилось покушение на товарища Жданова? Чего вы хотели добиться? Паники в рядах партии? Кто должен был стать вашей следующей целью?
В начале апреля он уже признал, что готовил заговор.
— Давайте поговорим о ваших пособниках в Кремле. С трудом верится, что у вас их там не было. Иначе как бы вы реализовали свои планы по осуществлению вооружённого захвата власти? Ну технически, как?
Отвечать что-либо на этот поток вопросов было нужно. Молчание расценивалось как противодействие следствию и было чревато очередным избиением, а так как теперь было ясно, что его подводят под государственную измену и подбирают ему подельников из числа таких же, как он, изгоев, то и противиться судьбе уже не имело смысла. На вопрос о том, как он собирался захватить Кремль, Авель всё же не нашёлся что ответить, однако бить его перестали несколько дней назад, когда поняли, что сломался. Просто если подозреваемый молчал, вопросы задавали в более развёрнутой форме и с наводящими интонациями.
