Листер прервался, будто бы почувствовав, что сказал слишком много или что его слова прозвучали слишком однозначно.
Я собрался с силами и задал ему один короткий и прямой вопрос: «И каков же, по-вашему, верный путь?»
Вероятно, мой вопрос показался ему очень американским из-за его краткости и прямолинейности, но он вдруг поднялся – как мне почудилось, с облегчением – и пригласил меня осмотреть его больничные владения.
Университет Глазго тогда располагался в старейшей части города.
Когда наш экипаж остановился на вымощенном камнем дворе перед красным зданием больницы, Листер вышел из него и, широко и быстро шагая, направился ко входу, к приветствовавшим его издалека студентам. Мы поднялись по широкой лестнице. На каждом из этажей находилось несколько дверей, две из которых вели в огромные больничные палаты, а прочие в более мелкие служебные помещения. После длинной пробежки Листер в конце концов остановился у одной из дверей в палату и распахнул ее.
Я заглянул внутрь палаты: кровати стояли на значительном расстоянии друг от друга, окна были необыкновенно велики, особенно если сравнивать с теми, что обычно можно было встретить в больницах. Не успел я сделать и нескольких шагов по палате, как одно любопытное ощущение заставило меня насторожиться. Я не сразу понял, что так подействовало на меня. Только когда я вслед за Листером проделал половину пути до ближайшей больничной койки, я вдруг осознал, что показалось мне в этой палате таким непривычным и что отличало ее от всех прочих палат хирургических отделений, в которых мне доводилось бывать за многие ушедшие годы. Это был запах.
Я невольно остановился и стал поворачивать во все стороны голову и водить носом, чтобы до конца во всем убедиться. Но мое наблюдение полностью подтвердилось. В этом помещении не чувствовалось никакого сладковатого запаха, не стояло – что случалось в самых запущенных случаях – смрада от гноящихся ран, всепроникающего, преследующего хирургов до самого порога родного дома, зловония – вечного спутника всех без исключения больничных палат, клиник и операционных залов. Во всяком случае, там он был более неразличим, или, возможно, его перебивал другой запах, пока неизвестный медикаментозный аромат.
Листер подошел к первой койке и развернулся к ней спиной, дожидаясь меня. «Пожалуйста, подойдите поближе…» – прозвучал его голос, который хотел казаться спокойным, но в котором все же чувствовалось едва уловимое волнение.
В постели лежал молодой человек, на вид относительно крепкий. Было очевидно, что это рабочий. Он глядел на Листера с выражением благодарной преданности в глазах. По просьбе врача он протянул руку, чтобы тот измерил пульс, и после показал выглядящий вполне здоровым язык.
«Это Джон…» – сказал Листер. – Поступил сюда девятнадцатого мая, через три часа после тяжелого происшествия в чугунолитейном цехе. Металлический контейнер с песком весом полтонны обрушился на его голень, результатом чего явились переломы большой и малой берцовых костей, причем из-за повреждений внешних тканей большая берцовая кость выступила наружу. Я хотел бы, чтобы вы ответили: что бы вы стали делать в этом случае, будь вы практикующим хирургом?..»
Чтобы ответить на этот вопрос, исходя из достижений медицины того времени, не нужно было слишком долго раздумывать. Все было придумано еще за несколько веков до того: только при легких открытых переломах сохранялся шанс спасти поврежденную конечность. В подавляющем большинстве случаев в ране от открытого перелома максимум через три дня возникала гнойная лихорадка или гангрена. Это любого хирурга способно было заставить ампутировать ногу или руку, чтобы спасти по крайней мере ее часть. Но и в этом крайнем случае часто оказывалось, что было уже слишком поздно.
«Я, вероятно, стал бы, – отозвался он, не раздумывая, – ампутировать ногу».
Листер молча отбросил одеяло с постели больного. К моему величайшему удивлению, передо мной предстала не обычная картина, которую в своей жизни я наблюдал уже много сотен раз. То, что я видел перед собой, не было культей ампутированной конечности.
