Только что собрались они приступить к сбору сухих, валявшихся на земле, буковых плодов, и великий старец разрешил детям тут же, на месте жевать эти плоды, чтобы хотя таким образом обмануть голод, все мучительнее и мучительнее терзавший их внутренности, как где-то далеко, очень далеко, в туманной дали безлистных деревьев послышался перемежающийся глухой топот босых ног по мхам.
Старейший приказал своим спутникам хранить глубокое молчание, приложив палец к губам, а сам стал прислушиваться, сначала с беспокойством; но вскоре лицо его прояснилось.
Рюг-большеухий припал к земле и, зарывшись головой в траву, тоже прислушивался.
— Ну, Рюг? — спросил старик.
— Идут люди, и много людей.
— Это наши, дитя. Успокойтесь.
Радостное восклицание невольно вырвалось у матерей и детей.
— Прислушайтесь! — продолжал между тем старец. — Они идут медленно и ступают тяжело. Значит, они несут какую-нибудь ношу. Но что они несут? Быть может, раненого? Или они тащат тяжелую дичину на плечах?.. Мы сейчас это узнаем.
Шум, между тем, приближался и с каждой минутой становился яснее.
Наконец, вдали показалась группа людей.
Зоркие глаза женщин быстро распознали знакомые черты мужей и братьев, о чем они сейчас же сообщили старшему начальнику.
Дети подпрыгнули от радости при этом известии.
Но Старейший сурово призвал их к порядку и приказал стоять смирно.
Затем он двинулся один навстречу прибывшим, потрясая чем-то вроде начальнического жезла, сделанного из оленьего рога. Ручка рога из слоновой кости была покрыта наивным полудетским рисунком.
Охотники приветствовали старика протяжным, диким и грубым, но дружественным криком.
Затем обе стороны обменялись короткими объяснениями.
Охотники принесли только несколько частей молодого северного оленя да половину лошади. Дичь становилась редка, — уж слишком за ней гонялись охотники соседних племен. Пришлось и им с чужестранцами сразиться. Только те с первых ударов бежали, потому что их было немного, да и вооружение у них было плохое. Но как ни была плоха и тяжела охота, тем не менее, они вернулись, не потеряв никого из своих.
Впрочем, у многих на коже виднелись царапины и ссадины и пестрели запекшиеся кровяные рубцы. Другие прихрамывали и еле тащили ноги, опираясь на сломанный сук вместо костыля.
Матери, когда охотники приблизились настолько, что можно было расслушать их голоса, подняли детей на руки и молча склонились почтительно перед мужьями и братьями.
Старейшины и охотники, несмотря на усталость, ответили на такой безмолвный привет дружбы. В их широко открытых глазах, устремленных на детей, промелькнуло мягкое, ласковое выражение.
Пир под открытым небом
Старейший первый поведал новоприбывшим о крайней нужде, в которой находились вот уже четыре дня обитатели пещеры.
Было решено тотчас же раздать голодным и охотникам небольшие порции свежего мяса, а затем уже идти в пещеру.
Остальное же мясо решили отложить до другого дня и испечь в золе.
Сейчас же разделили часть молодой оленины на порции, только далеко не равные: охотники захватили себе лучшие куски, а матери и дети покорно взяли те, которые были им оставлены, и сели с ними в сторонку, подальше от мужчин.
Затем по сигналу, данному Старейшим, все челюсти сразу принялись за работу, быстро разрывая и пережевывая кровавую пищу.
Что касается Старейшего, то он важно и с достоинством принял, — как должную дань своим годам и своему положению в племени, — содержимое оленьего желудка, которое было старательно вынуто и сохранено для него. Это было отвратительное пюре из полупереваренных трав, — пюре, которое, впрочем, и теперь еще считается самым почетным и изысканным блюдом у эскимосов[4].
Старец старался есть медленно, смакуя, как истый знаток, странное рагу, принесенное ему сыновьями. Но как только он замечал, что за ним не следят, он начинал совать в рот кусок за куском с наивной прожорливостью самого жадного из своих правнуков.
Старейший был голоден, и в этот момент всецело отдался приятному ощущению наполнить, наконец, пустой желудок. Он забыл и думать, как, впрочем, и все остальные, о двух маленьких отсутствующих на этом пиру, то есть об Ожо-пролазе и Краке, хотя он его любил больше других детей.