Начались ссоры. Афина жаловалась, что я уделяю мало внимания ребенку, что тот нуждается в отце, что, в конце концов, могла бы обойтись и без меня, чтоб не создавать мне столько проблем. Не раз уже я хлопал дверью и уходил из дому, крикнув напоследок, что она меня не понимает и что я не понимаю, как согласился на это «безумие» – обзавестись в двадцать лет семьей, не успев стать на ноги. Секс постепенно тоже сошел на нет – от усталости ли или от того, что мы постоянно раздражали друг друга.
Я пребывал в подавленном состоянии, считая, что женщина, которую я люблю, использует меня в своих целях. Афина замечала мою депрессию, но вместо того, чтобы помочь мне, сосредоточила всю свою энергию на сыне и на занятиях музыкой. Время от времени я разговаривал с родителями и неизменно слышал, что «она завела ребенка, чтобы удерживать тебя».
С другой стороны, очень усилилась ее религиозность. Она потребовала, чтобы новорожденного окрестили по всем правилам, и выбрала ему имя Виорель – румынского, кажется, происхождения. Я думаю, если не считать нескольких эмигрантов, это был единственный Виорель на всю Англию, но мне это имя нравилось, и я осознавал, что Афина устанавливает какую-то странную связь с прошлым, которое толком и прожить-то не успела, – с сиротским приютом в Сибиу.
Я пытался приспособиться ко всему, но чувствовал, что теряю Афину из-за ребенка. Ссоры происходили все чаще, Афина стала грозить, что уйдет из дому, потому что Виорель «нахватывается» отрицательной энергии из-за нездоровой обстановки. И однажды вечером, после очередной такой угрозы из дому ушел я, думая, впрочем, что немного остыну и вернусь.
Я бесцельно бродил по Лондону, проклиная свой выбор, и сына, и жену, которой, как мне казалось, нет до меня никакого дела. Вошел в первый попавшийся бар рядом со станцией метро, выпил четыре порции виски. Когда же в 11 вечера бар закрылся, в магазине, торгующем до поздней ночи, купил еще бутылку, уселся на площади и продолжал пить. Подошли какие-то юнцы, попросили «угостить», я отказал, и меня избили. Тут же появилась полиция, и нас всех отправили в участок. -
Освободили меня лишь после того, как я внес залог. Я, разумеется, сказал, что у меня ни к кому нет претензий, что ссора возникла на пустом месте, – иначе мне в течение нескольких месяцев пришлось бы ходить в суд как жертве нападения. Стоит добавить, что я был пьян до такой степени, что, выходя, упал на стол одного из инспекторов. Тот сильно разозлился, но вместо того, чтобы арестовать меня, просто вытолкал вон.
На улице меня поджидал один из тех юнцов. Он поблагодарил меня за то, что я не настаивал на возбуждении дела. Я был весь перемазан грязью и кровью, и он предложил мне где-нибудь переодеться, а в таком виде домой не ходить. Мне бы пойти своей дорогой, а я попросил его об одолжении – выслушать меня, ибо я должен выговориться.
И целый час он молча слушал мои излияния. На самом деле я говорил не с ним, а с самим собой – с молодым человеком, перед которым открывалось блестящее будущее и вся жизнь была впереди, семья которого обладала нужными связями, способными открыть любые двери. А теперь он казался одним из бродяг из Хемпстеда (один из кварталов Лондона. – Прим. ред.) – пьяный, грязный, безмерно утомленный, близкий к отчаянью и без гроша в кармане.
Досказывая свою историю, я уже отчетливо понимал, в каком положении очутился и что сделал со своей жизнью, поверив, будто любовь способна спасти все. Это не так: любовь порой толкает нас в пропасть, но это еще полбеды – хуже, что с собою мы увлекаем к гибели близких и любимых. В данном случае я готов был погубить не только себя, но и Афину с Виорелем.
В этот миг я повторил себе: «Я – мужчина, а не юнец, родившийся в золотой колыбельке, я – мужчина и должен достойно ответить на вызов судьбы». И двинулся домой. Афина уже спала, взяв к себе в постель Виореля. Я принял душ, выбросил грязную одежду в мусорный бак, вернулся и лег, удивительным образом протрезвев.
А наутро сказал жене, что хочу развестись с ней. «Почему?» – спросила она.
