Батюшка прибыл со стороны Турдеева, благословил деток, отведал спирта и, чадя по условиям военного времени китовым салом, осенил крестным знамением Восьмой барак и отдельно комнату Лукерьи, сундук, на котором она спала, углы да дымовую тягу, через которую она должна была вылетать на ведьмачьи шабаши... После священного обряда батюшка попарился в баньке и, велев в случае чего призвать милицию как самую крайнюю меру, отчалил обратно в Соломбалу. Среди баб началось разочарование, даже свары, но назавтра, когда Лукерья с сеном добралась до Острова, талант батюшки явился во всей силе: ведьма в дом не ступила... У самого крыльца она вдруг обмякла, зашаталась и рухнула в песок. Бабы плеснули на нее воды, растолкали. Она очнулась и завыла.
- Что, Лукерьюшка, худо? - опасливо спрашивали бабы, тайком щупая нательные крестики и гадая в уме, - выскочит бес или нет? Пацаны даже схватили палки, чтобы дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья лишь хрипела, а потом вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж зубов сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала:
- Сы-ына!.. О-ой, сы-ыночка!.. Родненький мой!.. Потерпь, кровиночка!. Сы-ына-а!..
- Чего сына-то? - опешили бабы.
- Уби-или-и! - Лукерья закашлялась щепой и рванула на себе зипун. - Ох, не губи-и!.. Отда-ай!!! Го-осподи-и!!! Ох, да что ж это?!
На шее Лукерьи выступало, расползалось бурое пятно.
- Да откель взяла-то?.. Похоронку, что ль, в Уйме дали? - Бабы начали реветь от ужаса. - Когда ж ето?..
- Да ща-ас!!! Господи!!! Пощади-и-и!... - Лукерья попыталась сесть, упала и слепыми глазами посмотрела в небо: - А-а-а!!! Усе... Взял-таки... Усе...
Ее отнесли в комнату; бабы скулили, что нету похоронки - неча и душу травить, но и сами уже не верили, что Лукерьин сынок живой... Три месяца лежала Лукерья - до того дня, когда пришла похоронка, сообщавшая: пал красноармеец Рожнов смертью храбрых от попадания пули в сонную артерию, и дата гибели была та самая.
Жизнь Лукерьи кончилась... Лежал теперь ее сыночек в общей яме где-то за тысячи километров от дома, и не могла Лукерья ни обнять его на прощание, ни закрыть его синие глазки... Сбылось ужасное предсказание старухи Кутейковой; поняла Лукерья, да поздно, что бесполезно рыпаться против Божьей воли, хоть с нечистой силой связывайся, хоть сама, как умеешь, бейся - а все выйдет одно и то ж... Ни к чему ей было дальше жить на свете, но Бог не давал ей смерти, и стала равнодушно доживать Лукерья свой век, угасая и телом, и разумом...
К концу войны жизнь на острове совсем захирела - развалы Лесобиржи годились уже только для визгливых перестрелок "наших" с "фрицами", большинство бараков сгнило, деревянный крепеж берегов растаскали на дрова, так что за два ледохода Остров сильно срезало, и там, где раньше было футбольное поле и детсад, теперь текла пенистая, вонючая струя с Арбума. Многие вдовы перебрались на берег, в Турдеево; в пригодных для жилья островских бараках разместили детприемник Северного морского флота, собранный из остатков других детдомов, и Остров стал как вокзал: каждую неделю то привозили новую партию сирот, то наезжали молчаливые красноармейцы, разыскивавшие свои семьи, то переселенцы оставляли в детприемнике ничейные, лишние рты... Если раньше двери на Острове не запирались, то теперь Генкина мать купила амбарный замок и ставила на ночь к притолоке заряженную двустволку. Правда, она пригодилась лишь однажды, когда пришедшие с уйминского берега цыгане стали просить картошки. Мать выставила в окно двустволку и в отчаянии крикнула:
- Да ведь сами помираем уж!.. Идите отсель, бесы!
Генка, хоть и чумной с голодухи, а все ж сообразил - ведь обманывает мать, есть в подполе полмешка клубней...
- Что ж ты так, хозяйка? - с угрозой произнес глухой голос. - Гляди пожалеешь...
И все, и не вспомнили бы никогда больше о цыганах, ушедших поутру к Арбуму, если бы через неделю к Генке с матерью не начал кто-то стучать в дверь. Когда мать, надеясь на сказочное батино возвращение, кидалась отворять, в коридоре никого не было, и во дворе пусто, только Генкин Рыжик придурочно выл на цепи да царапал лед, прятал морду... Ночью же в буфете кто-то стал шуршать; думали, мыши, но шуршало и после того, как мать убрала все полки, заперла дверцы...
