Именно таким взглядом и смотрел сейчас Субботин на Кружилина.
В просторном, чистом кабинете с потертым ковром на полу долго стояла тишина. Только круглый медный маятник настенных часов лениво и отчетливо ронял на деревянный пол секунды да, колеблемая ветерком, шелестела на окне голубоватая занавеска.
- Но... если я не понимаю таких вещей... - проговорил Кружилин, почему-то мучительно прислушиваясь к стуку маятника, - то как же я дальше... могу работать секретарем райкома?
- Вот и я об этом думаю, - глухо проговорил Иван Михайлович. Кружилин вздрогнул, медленно поднял голову. Секретарь вздохнул, поднялся. - Ладно, Поликарп, езжай домой.
Из крайкома Кружилин вышел со звоном в голове, с каким-то необычным чувством - его, Кружилина, кто-то долго и старательно жевал, но глотать почему-то не стал, а, смятого и изжеванного, выплюнул в дорожную пыль.
На вокзале Кружилин подошел к ободранной стойке, выпил залпом стакан теплой водки и, не чувствуя ничего, кроме тошноты и отвращения, сел в поезд.
"Как же так? - думал он всю дорогу под стук колес. - Ну ладно, пусть не понимаю... Почему же он, Иван Михайлович, не объяснил мне, чего я не понимаю... Ведь он может объяснить..."
Вернувшись в район, Кружилин остервенело взялся за дела, день и ночь мотался по селам и деревням. В разгаре был сенокос. Поликарп Матвеевич иногда сбрасывал гимнастерку, брал вилы, становился возле стога и, обливаясь потом, целыми днями метал тяжелые, пахучие пласты.
Однажды он вот так же проработал весь день в михайловском колхозе. Стога ставили на лугу возле Громотухи. Вечером Кружилин выкупался в прохладной реке, сел на каменную, уже нахолодавшую плиту, стал слушать, как ворчит Громотуха на перекате. Сзади простучали дрожки, слышно было, как они остановились, как кто-то подошел.
- Ну что, Матвеич, наработался? - По голосу Кружилин узнал михайловского председателя Панкрата Назарова.
- В охотку оно хорошо ведь, Панкрат. Кровь разгоняет.
- Хорошо, - согласился его бывший заместитель по партизанскому отряду, присел рядом, загреб в кулак свой широкий подбородок. - Только охота порой пуще неволи бывает.
Кружилин покосился на Панкрата, торчащего в полусумраке каменной глыбой, но ничего не сказал.
- А ведь по этому броду мы тогда перебирались, как от Зубова-то убегали. Помнишь, поди?
- Как же, - откликнулся Кружилин. - По этому.
Потом долго молчали, думая каждый о своем.
- Ну, а что там про Ваньку Савельева слыхать?
- Не знаю. Что услышишь?
- Ну да, ну да, - дважды повторил Панкрат. - А ить невиновный все же он. За напраслину мыкается. - И, наверное, потому, что Кружилин никак не отозвался на эти слова, спросил: - Как же это? Что ж ты-то? Ведь секретарь...
Что было ответить Кружилину? Долго он молчал.
- Объяснить тебе - так и не поверишь... что и секретарь райкома порой бессилен что-либо сделать.
Шумела река, на западе мутнели последние клочки облаков, будто их, как комья снега, съедала, разливаясь по всему небу, черная вода. Ночь обещала быть глухой, непроницаемой и - почему-то казалось - бесконечно долгой.
- Да-а, - вздохнул Назаров, полез за кисетом. - Живешь подольше - узнаешь побольше. Это так... Брательник это его засадил, Федька. А вот - почто? Зачем? Ты-то как думаешь?
- Что же я, Панкрат? Не знаю, - признался Кружилин. И, уже думая не столько о Федоре Савельеве, сколько об Алейникове, прибавил: - Громотуха вот летом шумит, а зимой молчит. Это понятно. А что с людьми происходит, трудно порой разобраться. Видно, хорошо ты сказал: чтобы узнать побольше, надо пожить подольше.
Они вместе встали, дошли до Панкратова ходка.
- Ну, прощай, Панкрат... Пойду запрягать своего Карьку.
- Про Агату я хотел еще сказать... Бригадиром ее, думка есть, поставить.
- Бригадиром? Мужчин, что ли, нет в колхозе?
- Куда они делись? Да иная баба дюжины мужиков стоит.
Назаров ждал, что ответит Кружилин.
- Не надо ставить, - негромко уронил тот в темноту.
Председатель вздохнул.
- А ежели на молочную ферму ее?
- Не надо и на ферму. Ничего не надо, Панкрат, пока. Пусть так...
- Ну да... Видать, твоя правда, так оно пока лучше будет.
