Однажды вечером досточтимый индус сидел в одиночестве у входа в свой шатер. Алый отсвет дня задержался на западном небосклоне. В небе робко появлялись первые звезды. Верблюды отдыхали — одни пережевывали жвачку, другие спали, склонив длинные шеи к теплой земле. Сторожа, собравшись в кучку, тихо беседовали. Крик муэдзина, призывающий к молитве, проплыл долгими, полнозвучными нотами сквозь напоенный тишиною воздух. Другие голоса откликнулись на призыв — отчетливее или слабее, в зависимости от расстояния, и он был так созвучен чувству, вызванному особенностью минуты, что, услышав его, нетрудно было поверить, что это зов с Небес. Сторожа прекратили споры, расположились попросторнее, расстелили на земле свои коврики и, ступив на них босыми ногами, обратившись лицом в сторону Мекки, вознесли неизменную молитву ислама: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — Пророк его».
Знатный паломник поднялся перед входом в палатку и, пока его неотесанные работники предавались религиозному рвению, тоже молился, но совершенно по-иному.
— Бог Израиля — мой Бог, — сказал он, едва ли не обыденным тоном, словно разговаривал с самим собою. — Те, что окружают меня, молятся тебе в надежде на жизнь, я же молюсь тебе в надежде на смерть. Я приплыл сюда морем — за морем конец не застал меня; теперь я уйду в пустыню в надежде обрести его. А если мне должно жить, Господи, дай мне счастье служить тебе. У тебя нужда в проводниках добра: дай мне впредь стать одним из них, дабы, трудясь во славу твою, я мог насладиться миром блаженных. Аминь!
Согласуя свои движения с движениями сторожей, он опустился на колени и повторил молитву; когда они упали ниц, как подобало по магометанскому обычаю, так же поступил и он; когда они закончили молитву, он еще продолжал ее, чтобы они наверняка заметили его. Столь прилежное поведение в короткое время создало ему лестную репутацию святости, придавая его паломничеству некоторую приятность.
Вечерняя заря угасла, уступая ночи и покою, который она приносит; лишь печальный индус прохаживался перед своей палаткой, заложив руки за спину и низко опустив на грудь бороду. Давайте попробуем проследить за его размышлениями.
— Пятьдесят лет! Целая жизнь для всех, кроме меня! Тяжела, Господи, десница твоя, когда ты во гневе.
Он испустил глубокий вздох и простонал:
— Пятьдесят лет! Пусть оплакивают их те, чья жизнь измеряется скудной долей.
Он обратился в мыслях к прошлому.
— Отправиться в Чипанго было все равно что покинуть мир. Война уступила религиозным спорам. Я устал и от них тоже. Уставать от всего — мое проклятие. Может, счастье, которое находишь в женской любви, длится дольше?
Он на некоторое время погрузился в раздумье, закончив его решением:
— Если случится такая возможность, я ее использую. Я все еще помню мать моей Лаэль, хотя вплоть до ее кончины я не сознавал той меры счастья, что она принесла мне.
Потом он возвратился к первой теме:
— Когда люди поймут, что вера — это природное побуждение, а чистая религия — это вера, очищенная от сомнений?
За этим вопросом последовал промежуток времени, наполненный безмолвием, — для того, должно быть, чтобы продлить удовольствие, которое он получил от этой мысли.
— Да поможет мне Бог, — после недолгого молчания снова заговорил он, — внести согласие в это определение религии. Не может быть ни реформ, ни усовершенствований веры, помимо того, что Бог — ее единственный и исключительный предмет; это, несомненно, ведет к отсечению всех паразитических поклонений, подобных тем, что превозносят Христа и Магомета. Пятьдесят лет тому назад секты предали бы меня пыткам, упомяни я о Боге как о принципе, достаточно широком и священном для всех, чтобы прийти к компромиссу в их разногласиях; они, возможно, и сейчас не готовы, однако я попытаюсь.
Если я преуспею, то не стану пошлым монументом, подобно Александру; не разделю я и сомнительной славы с Цезарем. Моя слава будет уникальной. Я возвращу человечество к его истинным отношениям с Богом. Я стану их Арбитром в религии. Тогда, несомненно, — он умоляюще поднял лицо, словно обращался к тому, кто восседает на престоле в окружении звезд, — несомненно, ты освободишь меня от этой слишком долгой жизни… Если я не смогу, — он стиснул руки, — если не сумею, они могут изгнать меня, могут бросить меня в тюрьму, могут вздернуть меня на дыбе, но они не могут убить меня.
