Не видно отсюда, жизнь моя, боль моя, далеко занесло нас - тогда ли, теперь ли. Прости......
* * *
Лето стояло ровное и ветреное. Жарко не было. Путешествие по родине автостопом если кому и казалось возможным в те годы разора и раздрая, то только таким же вот потерянным и светлым, как эти прошлогодние травы, гнущиеся под тяжестью воспоминаний над небольшими болотцами, начинавшимися по обочинам Ленинградского шоссе сразу за Химками. Не знаю, сохранились ли они теперь, когда даже "спальная" Москва обросла воровато-кирпичными новоделами, - да и какое это теперь имеет значение!
Вот тогда это значение имело, потому что в одном из таких болотцев Данька увязил ногу, и весь последующий путь в полторы тысячи километров отпечатался на его так и не просохшей окончательно ступне глубокими рубцами и складками, точно воспроизводившими рельефную сетку внутренней подошвы его видавших виды кроссовок, неизвестно когда и как лишившихся стелек и добросовестно дохаживавших свой долгий век так. Оно и глупо бы было пускаться в такой путь в непроверенной и нехоженой обуви.
Липа было сочувственно завздыхала по случаю частичного промокания возлюбленного, да тут же и осеклась - так восторженно блестели ее серые глаза, так лучились ожиданием чего-то чудесного и уже вот-вот близкого, что горевать всерьез из-за таких пустяков и думать было нечего. Она вообще была удивительная - вся, начиная с имени.
Родители ее, больные спортом и молодостью люди, недолго думая, нарекли свое народившееся и, как оказалось впоследствии, единственное чадо в честь самоважнейшего события, предшествовавшего ее появлению на свет, - а именно в честь Московских олимпийских игр. Новорожденная Олимпиада, разумеется, воспротивиться этому не могла, более того - она и позднее нисколько не комплексовала по данному поводу и даже находила немало приятного в таком родительском сумасбродстве.
Самое же удивительное, что имя оказалось старинное, некогда на Руси очень распространенное и даже в святцах означенное. Поэтому, когда впоследствии спортивные пристрастия родителей Липы соразмерно с возрастом поостыли, они происхождение ее диковинного имени объясняли гораздо проще, тем паче что приспела мода на старинные имена.
И вот сейчас, маленькая и какая-то невыразимо женственная даже в самой девчоночьей неуклюжести своей, она беззаботно семенила чуть-чуть позади Даньки, и он даже спиною чувствовал, как взволнованно и восхищенно блестят ее глаза в наступающей темноте.
- Начало довольно мокрое, - отшутился он, - нехорошо и дальше продолжать насухую.
И они присели на обочине, развязав кожаный рюкзачок Липы, в котором было несколько банок пива.
Несмотря на то что Данила считал себя опытным автостопщиком, два с половиной часа безрезультатного голосования по ходу в направлении северной столицы его озаботили. Был бы он один, и горя мало - не раз уже доводилось ночевать ему в придорожных посадках, а еще лучше и памятней - в открытой степи, у неяркого и вдумчивого костерка, на котором шипела и румянилась незаметно выкипающая отечественная тушенка, с начатой бутылкой сухого вина и с крепким и рассудительным явским "Беломором", на трассе "Москва-Симферополь"....
Этой же трассы он не знал, а жлобов, как оказалось, по ней катилось предостаточно - мимо них с характерным шуршанием хорошо шипованных шин резво проносились покидавшие первопрестольную трейлеры. В основном это были ярко расписанные и "круто навороченные" еврофуры "вольво", "маны" и "скании" с московскими, питерскими, а нередко и иностранными номерами, реже - бортовые "мазы" под тентом, и совсем редко "зилы" и "газики" ближнего действия.
Настойчиво голосовавшую парочку разглядывали, даже высовывались из окон, но в наступающих сумерках подобрать не решались. Иные нарочно поддавали газу, а один хохол с харьковскими номерами даже притормозил и, дождавшись, когда Данька, схватив Липу за руку, побежал к нему, резко сорвался с места, отпустив в их адрес не самые литературные выражения.
Вдруг Данила поймал себя на том, что уже почти ощущает неприязнь к этому маленькому комочку света с причудливым именем. "Навязалась же на мою голову!" - подумал он. И ему стало страшно - вот так легко, оказывалось, было растерять странное и нежное тепло, затапливавшее его обыкновенно при взгляде на Липу. Впрочем, она и сама уже не так бодро семенила по обочине и все чаще отставала. Глаз ее не было видно в сумерках, но и они, скорее всего, потухли. Липа даже перестала ругаться на безучастных водил, руливших свои залитые светом громадины куда-то до обидного мимо них.
