Если дело обстоит так, скоро наступит и наш черед. Несмотря на скудный рацион, продукты на борту иссякали, и не было никакой надежды возобновить припасы.
Я сокращаю рассказ о нашем невероятном плавании, ибо если излагать его в деталях, можно сойти с ума. Скажу только, что во время этих адских скитаний мы познали настоящий ужас. О, бесконечный путь по безбрежному морю! Каждый день надеяться на высадку — и все понапрасну! Рассматривать нарисованные людьми карты извилистых берегов и приходить к выводу, что ничего не осталось от тех мест, что считались вечными! Вспоминать, что на Земле бились миллионы человеческих сердец, что мириады живых организмов кишели на ее поверхности и пронизывали атмосферу; понимать, что все в один миг погибло, что жизнь угасла, как огонек от дуновения ветерка! Повсюду искать себе подобных, но тщетно! Раз за разом убеждаться, что вокруг — ни единой души, и постепенно постигать свое одиночество в тисках безжалостной природы!
Нашел ли я слова, которые отражают нашу тоску? Не знаю. Ни в одном языке их, подходящих, просто нет.
После знакомства с морем, где ранее находился Индостан, мы в течение десяти дней шли на север, а затем направились на запад. Ничто не изменилось, когда мы пересекли Уральский хребет, ставший теперь подводным, и вышли в морские просторы над бывшей Европой. Затем мы спустились к югу до двадцатого градуса широты по ту сторону экватора, после чего, утомленные напрасными поисками, опять повернули к северу и прошли вплоть до широты Пиренеев водные пространства, покрывавшие Африку и Испанию. По правде, мы начинали привыкать к своему положению. По мере того как продвигалось судно, на карте отмечались пройденные мили и члены экипажа со все возраставшим безразличием говорили: «Здесь когда-то была Москва… Варшава… Берлин… Вена… Рим… Тунис… Тимбукту… Сент-Луис… Оран… Мадрид…» Человек приспосабливается ко всему, и эти трагичные слова стали произноситься без эмоций.
И все-таки я понял, что еще не утратил способности страдать. Однажды — это случилось приблизительно одиннадцатого декабря — капитан Моррис сказал: «Вот здесь был Париж…» При этих словах сердце мое едва не вырвалось из груди. Весь мир провалился в тартарары — и пусть! Но Франция, моя Франция! И Париж — ее символ!
Послышался плач. Я обернулся: то рыдал Симона.
Еще четыре дня мы продолжали идти на север; достигнув широты Эдинбурга, повернули на юго-запад в поисках Ирландии, затем взяли курс на восток… «Вирджиния» скиталась уже как попало, поскольку одно направление было равноценно другому…
Мы проплыли над Лондоном, приветствуя всем экипажем его подводную могилу, а пять дней спустя прошли над Данцигом[4], и капитан Моррис приказал переменить курс и опять повернуть на юго-запад. Рулевой беспрекословно подчинился. Какая разница, куда двигаться, если всюду одно и то же?
Еще через девять дней были съедены последние галеты. Мы растерянно смотрели друг на друга, когда капитан Моррис приказал развести пары. Чем он руководствовался? Я до сих пор спрашиваю себя об этом, но приказ был выполнен, и скорость судна увеличилась.
Два дня спустя начал чувствоваться жестокий голод. Еще через день почти все наотрез отказались подняться; только у капитана, Симона, нескольких человек из экипажа и меня хватало сил на управление кораблем.
На пятый день вынужденного поста число добровольных рулевых и механиков уменьшилось, а на шестой уже никто не встал на ноги.
Наше плавание длилось больше семи месяцев. Мы избороздили море во всех направлениях. И вот настало, кажется, восьмое января (я говорю: «кажется», поскольку не могу быть более точным — календарь давным-давно потерял значение для нас).
Итак, в тот день я стоял у руля, сосредоточив все свое слабеющее внимание на том, чтобы удерживать корабль на курсе, как вдруг на западе показалось что-то необычное. Боясь стать игрушкой собственного желания, я вытаращил глаза и скоро испустил самый настоящий вой (так голодный волк воет на луну). Затем, уцепившись за штурвал, чтобы не упасть, закричал изо всех сил:
— Земля! Впереди по правому борту!
